До женитьбы, после женитьбы Валентин Александрович подолгу жил у Мамонтовых, зимой в Москве, летом в Абрамцеве. В одном из писем невесте он признавался: «Если спросишь, как живу — отвечу: живу я у Мамонтовых, положение мое, если хочешь, если сразу посмотреть — некрасивое. Почему? На каком основании я живу у них? Нахлебничаю? Но это не совсем так — я пишу Савву Ивановича, оканчиваю, и сей портрет будет, так сказать, отплатой за мое житье, денег с него я не возьму. Второе, я их так люблю, да и они меня, это я знаю, что живется мне у них легко сравнительно, исключая Саввы Ивановича и т. д., что я прямо почувствовал, что я и принадлежу к их семье. Ты ведь знаешь, как люблю я Елизавету Григорьевну, т. е. я влюблен в нее, ну, как можно быть влюбленным в мать. Право, у меня две матери».

Родная мать Валентина Александровича всегда была чрезмерно чем-либо да увлечена. Сочинительством очередной оперы, любовью к Немчинову, музыкальными проповедями в деревне. Так же чрезмерно она увлекалась воспитанием сына, превратив его жизнь в сплошной экзамен.

Ласку, одобрение любому доброму движению души, заботу в болезни Тоша встретил в доме Елизаветы Григорьевны.

Он был другом ее сыновей и дочерей, а от нее всегда ждал материнского слова.

«Дорогая Елизавета Григорьевна, — это из Ярославля, от Чоколовых, — пишу Вам из места ссылки ваших сыновей (добровольной или недобровольной — другое дело). Представьте, что мне тоже, как и им (хотя я и не ваш сын), ужасно хочется получить от Вас письмо, именно ужасно (как говорит Дрюша)».

Кому он пишет из Флоренции, с кем делится своей гордой радостью — ведь эта поездка заработана своим трудом, своим искусством? Елизавете Григорьевне: «Вспоминаю Вас часто, очень часто и во сне вижу Вас тоже очень часто. Крепко люблю я Вас. А люблю я Вас с тех самых пор, как Вас увидел в первый раз десятилетним мальчиком, когда, лежа больным в дамской комнате, думал, отчего у Вас такое хорошее лицо».

Это письмо отправлено в Абрамцево 22 мая 1887 года.

Счастливый для двадцатидвухлетнего Серова год.

За границу Антон ездил с детьми Анатолия Ивановича Мамонтова, с Юрой и Мишей. После возвращения он не раз бывал в Введенском, хлопоча возле захандрившего Мишеля. На того странно подействовало великолепие итальянской живописи: прекратил занятия живописью. Оказалось, это не блажь, не каприз, а тяжелая душевная депрессия. Серов и Остроухов, сговорясь, решили лечить друга работой. Мишель и впрямь постепенно оттаял, ожил, втянулся в учебу. Он был студентом Московского художественного училища живописи, ваяния и зодчества и вырос в талантливого пейзажиста. Впрочем, в 1900-х годах, по смерти отца, Анатолия Ивановича, ему пришлось оставить искусство и заняться делами типографии.

Дом «анатолиевичей», или «леонтьевцев» — жили в Леонтьевском переулке — был притягательным местом для людей искусства. Жена Анатолия Ивановича Мария Александровна была в молодости актрисой, певицей. Музыкальные вечера Мамонтовых отличались серьезностью музыки, высоким мастерством приглашаемых музыкантов. Послушать Баха и Бетховена ездил к Анатолию Ивановичу Суриков. А жизнь катилась, как река.

Дети вырастали, обзаводились своими семьями. Таня стала женой ученого, филолога и философа Григория Алексеевича Рачинского, автора двух значительных книг «Трагедия Ницше» и «Японская поэзия». В начале 1900-х годов, по смерти Татьяны Анатольевны, Григорий Алексеевич соединил судьбу с овдовевшей Марией Федоровной Якунчиковой. Любопытно, что старшая дочь Мамонтова, Наталья Анатольевна, тоже носила фамилию Рачинская. (Нам, к сожалению, известны только инициалы этого Рачинского — А. К. А. К. станет в 1906 году мужем младшей дочери Анатолия Ивановича — Параши.) Так что фамилия Рачинских для женской линии «анатолиевичей» оказалась вещей.