Солдатикам страшно, на расстрел ведут своего капрала, офицера-грубияна поучил. Солдатикам лихо, и потому нежданно весело, задиристо звучит припев:

Праздновали открытие сезона. Ремонт Солодовниковского театра затянулся, первый спектакль «Садко» был сыгран только 22 ноября. 23 ноября шла «Юдифь» с Шаляпиным в роли Олоферна.

Иудифь, дочь Мерарии и сына Окса, вдова Манассия, возложившая после смерти мужа вретище на чресла свои, скинула вретище ради спасения родного города Ветелуи от ассирийского полководца Олоферна, намастилась благовонной миррой, оделась в одежды веселия своего и, блистая красотой, явилась в лагерь ассирийцев, очаровала простодушного полководца, прельстила, споила и его же мечом снесла ему голову.

Шаляпин искал рисунок роли, ухватился за нечаянную подсказку Серова. Для Валентина Александровича эта опера была служением памяти отца. Он не только писал декорации и придумывал костюмы, но режиссировал. Однажды за чаепитием у Мамонтовых поставил полоскательницу на голову и, повернувшись к Шаляпину в профиль, расставил согнутые в локтях руки, окаменел.

— Смотри, Федя. Так владыка ассирийских полчищ демонстрировал свое величие.

Принесли «Историю Ассирии» Парри, рассматривали барельефы, и Шаляпин загорелся. Его Олоферн — это последовательный ряд величавых каменных поз.

Серов попробовал отговорить от затеи. Но то, что делал Шаляпин, было по-шаляпински превосходно.

Потому и праздновали.

— Нынешний сезон для тебя, Феденька, право, великий, — сказал Савва Иванович. — Послезавтра ты у нас Сальери, еще через недельку — Борис Годунов. Частная опера — это твой театр. Сокровищница открыта, бери любую драгоценность, являй белому свету. Пусть горит, сияет к общей радости. Главное, русское не забывай, не обходи. Тебе все подвластно в музыке, но ты из рода Антея: оторвешься от родной земли — потеряешь силушку.

Премьера «Бориса Годунова» прошла в Частной опере 7 декабря 1898 года. После генеральной репетиции Мамонтов приказал снять сцену под Кромами. Артисты восстали, и Савве Ивановичу пришлось отступить. Он писал Римскому-Корсакову: «Эта картина на генеральной репетиции произвела на меня тяжелое впечатление. Надо отдать справедливость Лентовскому, который занимался постановкой действия. Он довел сцену разнузданности толпы до отталкивающей реальности. Топоры, колья, всклокоченные грубые мужики рвут кафтан с Хрущова в клочья, бабье визжит… словом, на меня пахнуло таким сиволдаем, что я запротестовал решительно и потребовал вырезать совсем эту картину. К тому же строгое отношение к театру со стороны блюстителей порядка подсказывало осторожность. Решено было не давать ее, но держать наготове; так как опера до этого действия шла с огромным успехом, я склонился на убеждения и согласился дать эту сцену, но значительно смягчив грубый тон… Сцена исполнена была очень старательно, хор пропел прекрасно… Юродивый (Шетилов) был недурен, то же можно сказать и об иезуитах (Малинин и Комаровский). Секар проехал на коне, за ним масса войска — все прошло гладко. А успеха не было. Два-три хлопка, и все затихло. Пусть сердятся на меня, но я решительно при всем моем искреннем сознании огромного таланта Мусоргского сцену эту более давать не буду».

Римский-Корсаков с Мамонтовым не согласился: «Пусть публика приучается и поучается, — писал он мягко. — Публика попросту не раскусила трогательное пророчество Юродивого… Не следовало бы, глубокоуважаемый Савва Иванович, пропускать эту картину».

Мамонтов, видимо, так и не понял всей глубины «Бориса Годунова». Не понял, что в этой опере главные герои народ и царь.

Умом не понимал этого и Шаляпин, но истину о двух героях он преподносил зрителю магической силой интуиции.