Опрос свидетелей получился не в пользу обвинения. Начальник мастерских Ярославской дороги выразил общее отношение к Мамонтову со стороны служащих и рабочих железной дороги.

— Знаю ли я Савву Ивановича? — удивился он вопросу Курлова. — Да ведь это — отец второй, добрая душа, другого такого не будет. Плакали мы горько, когда его взяли под арест. Все служащие сложиться хотели, внести кто сколько может, чтобы только вызволить его, сочувствие супруге их выразили. Две тысячи человек подписалось.

Инженер Гарин-Михайловский рассказал суду, как, выполняя просьбу Саввы Ивановича, ездил к Витте, и тот посоветовал обратиться за займом к Ротштейну.

— Я помог Савве Ивановичу петлю на шею надеть. Мы плохо понимаем, кого взялись судить и осуждать. Это Фауст из второй половины гётевской трагедии, где он создает жизнь на необитаемом острове.

Плохого о Мамонтове суд так ничего и не услышал. Зато было предложение поставить Савве Ивановичу памятники: один — в Мурманске, другой — в Архангельске, третий — на Донецкой железной дороге, а четвертый — на Театральной площади в Москве.

Получив от судьи последнее слово, Савва Иванович сказал: «Вы, господа присяжные заседатели, знаете теперь всю правду. Так все здесь было открыто. Вы знаете наши ошибки и наши несчастья. Вы знаете все, что мы делали и дурного и хорошего, — подведите итоги по чистой Вашей совести, в которую я крепко верю».

Вернувшись с заседания в зал суда, присяжные признали незаконность финансовых операций Мамонтова, но на все пункты обвинения дали один ответ: «Нет, не виновен».

Зал, заполненный до отказа, замер и разразился аплодисментами. Люди со слезами на глазах обнимали Савву Ивановича, его сыновей, его компаньонов.

Это было 30 июня 1900 года.

В отчете о суде над Мамонтовым «Новое время» писало не без яда: «Это был ряд великолепных фейерверков, взлетевших вверх и эффектно рассыпавшихся разноцветными звездочками. Тут было все — и оживление Серова, и благодарная Россия, и художественное творчество, и ум русского человека, и беззаветная преданность высоким идеям, и труд, заслуживающий лавров, и лавры, увенчавшие труд, и все это более или менее удачно приложено было к подсудимым».

Иной тон статьи редактора «Русского слова» Власа Михайловича Дорошевича. «Это был удивительный процесс, — писал он в своей газете. — Человек обвиняется в преступлении с корыстными целями, а на суде если и говорилось, то только о его бескорыстности… Было ясно и каждую минуту только и говорилось, что Мамонтов, увлекаясь общественным значением предприятий своих, потерял на них все свое состояние и погубил своих близких. А его обвиняют в корыстолюбии».

3 июля Савва Иванович получил свободу. 7 июля его признали несостоятельным должником. Дом на Садово-Спасской стоял опечатанным. (Елизавета Григорьевна снимала квартиру на Садово-Кудринской, поблизости от квартиры Поленовых.)

Жить Савва Иванович отправился на окраину Москвы, за Бутырскую заставу. Отныне его пристанище в доме Иванова, 2-й участок Сущевской части, рядом с гончарной мастерской, владелицей которой была Александра Саввишна. Никаких средств к существованию, кроме этой мастерской, у Мамонтова не осталось, был долг — сто тысяч рублей.

Скосили поле жизни, остались дожинки.

Не всякий чувствует, что пришло время последнего снопа. Савва Иванович, получив свободу, не в монастырь отправился, а в Париж, на Всемирную выставку. Не пропустить новейшее, порадоваться за братцев-художников. Серов получил высшую награду выставки — почетную медаль, показал всего-то четыре работы, и среди них — портрет Верушки, известная отныне на весь мир «Девочка с персиками». Малявин за «Смех» золото отхватил, позолотили и Костеньку Коровина.