Я перевожу взгляд с нее на Ника и обратно.

— Вы не…

— Саймон, нет! Просто замолчи.

Лиа не смотрит на Ника. Она села на корточки и прижалась лицом к морде Бибера.

— Окей, тогда о чем речь? Что происходит?

— Эмм, — произносит Ник.

Лиа выпрямляется:

— Ладно, я пойду. Счастливого Рождества, ребята. Счастливой Хануки. Без разницы.

Она коротко кивает. Потом снова наклоняется, позволяя моему псу лизнуть ее в губы. И исчезает.

Мы с Ником стоим в тишине. Он постукивает пальцами о подушечку большого пальца.

— Ханука закончилась, — наконец говорит он.

— В чем дело, Ник?

— Слушай, не парься. — Он вздыхает, глядя вслед Лии. — Она припарковалась у моего дома. Дам ей минутку, не буду догонять.

— Можешь зайти ко мне. Родителям все равно. Элис дома.

— Да? — Ник оглядывается на мой дом. — Не знаю. Я просто…

Он поворачивается ко мне, и на его лице написано что-то такое… Я знаю Ника с четырех лет и никогда не видел этого выражения.

— Слушай, — он касается моего предплечья. Я ничего не могу с собой поделать и опускаю взгляд на его руку. Ник никогда не прикасается ко мне. — Счастливого Рождества тебе, Саймон. Правда.

А потом он убирает руку, машет на прощание и плетется по дороге вслед за Лией.

* * *

Наша семейная традиция диктует поедание гренок по бабушкиному рецепту на ужин в канун Рождества: толстые ломтики вчерашней халы (они идеальны для максимального впитывания яичной смеси) готовятся в тонне масла на противнях, частично прикрытых кастрюльными крышками. Когда гренки готовит бабуля, она постоянно перемещает крышки, переворачивает хлеб и суетится вовсю (бабушка у меня хардкорная). А когда их делает папа, они никогда не получаются такими сливочными, хотя и все равно обалденные.

Мы едим из свадебного фарфора родителей, причем за обеденным столом, в центр которого мама ставит рождественское украшение, вроде Святого Вертепа. Оно вращается, если зажечь под ним свечу. Очень завораживает.

Элис приглушает свет, мама раскладывает салфетки — и выглядит это роскошно.

Но так странно… Нет ощущения Рождества. Как будто не хватает какой-то искры, только я не знаю какой.

Я чувствую себя так всю неделю и не понимаю почему. Почему в этом году все кажется настолько другим? Может, потому что Элис уехала. Или потому, что я постоянно тоскую по парню, который не хочет встречаться вживую. Который «еще не готов». И в то же время подписывает свои письма «с любовью». Ох, не знаю, не знаю.

Все, чего я сейчас хочу, — снова почувствовать дух Рождества. Вернуть то особенное чувство.

После ужина родители включают «Реальную любовь» и устраиваются на софе, а Бибер вклинивается между ними. Элис снова исчезает поговорить по телефону. Мы с Норой какое-то время сидим на противоположных концах дивана, и я смотрю на елочные огни.

Если прищуриться, они расплываются перед глазами ярким пятном, и мне почти удается поймать то знакомое чувство. Но это бессмысленно, поэтому я возвращаюсь в свою комнату, падаю на кровать и слушаю музыку в случайном порядке.

Спустя три песни раздается стук в дверь.

— Саймон?

Это Нора.

— Чего?

Вот, блин.

— Я вхожу.

Я приподнимаюсь на подушках и недовольно смотрю на нее. Но она все равно заходит, скидывает мой рюкзак с компьютерного кресла и усаживается, подтянув ноги и обхватив руками колени.

— Привет, — говорит она.

— Чего тебе?

Нора уже сняла контактные линзы и смотрит на меня сквозь стекла очков.