Пожалуй, я не обману вас, если скажу, что уже тогда, в самом начале, почуял что-то неладное. Сам не знаю почему. Давайте-ка я попробую разобраться, а вы пока что налейте себе еще виски. О’кей, спасибо, составлю вам компанию. Хватит, спасибо. Так вот, начать с того, что все кругом — а видел я еще не так много — словно бы сузилось, изменило форму. Солнечный свет едкий, щиплющий, а не мягкий, как тот, который мне помнился. И со временем тоже что-то произошло. Время остановилось, как и в прошлый раз, но неправильно остановилось, я чувствовал. Черт меня побери, если я знаю, как это понимать, поэтому лучше не спрашивайте. Но остановилось оно как-то зловеще. Точнее не могу определить.

Через тоннель из вьющихся роз я вышел на лужайку. Теперь я уже знал, что увижу реку, холмы, гостиницу, а перед ней пивную под открытым небом. На первый взгляд ничего не изменилось, только, пожалуй, краски стали резче, а у предметов форма не совсем такая, как прежде — усохли, что ли. Ну, вроде копии с картины — все похоже, а не то, понимаете. И не было того ощущения счастья, вот ни настолько.

А потом началось. Река, например. Когда я увидел ее краешком глаза, еще не обращая на нее особого внимания, это был все тот же плавный, полноводный поток. Но едва я захотел ею полюбоваться, она обмелела и превратилась в маленький ручеек среди потрескавшейся бурой грязи. Отвернулся — и сразу же почувствовал, что это снова спокойная, широкая водная гладь. Взглянул по-настоящему — она опять высохла.

Но с людьми было еще хуже. Пока я на лужайке играл в прятки с рекой, слева, перед гостиницей, где стояли столы и скамьи, люди, как и тогда, пили, болтали и смеялись, — я это знал. Но когда я крикнул «Привет!» и направился к ним, они все застыли, словно восковые куклы. И последнее — от этого меня прямо затрясло: они смотрели на меня не с каким-нибудь особенным выражением, а просто смотрели, как манекены. Я и разозлился и испугался, но шел дальше. Ни звука. Ни жеста. Восковые куклы под палящим солнцем. Я остановился, взглянул на реку — она снова превратилась в жалкий ручеек, — но краем глаза видел людей: они возвращались к жизни, я слышал их разговоры, смех. Я в ярости повернулся к ним, и они опять застыли и смотрели на меня, молчаливые, как смерть.

— Какого черта вы прикидываетесь? — заорал я.

Ни слова, ни движения. И все вокруг, будь оно проклято, было не то и не так — синева неба, свет солнца, цветы, которые вяли на глазах. Я чувствовал, что я снова вне времени, но на этот раз не там, где надо. Я должен сделать так, чтобы здесь что-то произошло, и пусть гром небесный поразит меня.

Я пошел напрямик к пучеглазым манекенам, которые стояли и сидели в пивной под открытым небом. Первым мне попался Дженнингс, — тот, что вместе со мной обедал у Баттеруортов. Я хлопнул его по плечу и закричал:

— Слушайте, Дженнингс, вы же знаете меня, я — Линфилд!

Теперь, когда я сосредоточился на нем, все остальные снова ожили, и, не считая меня, Дженнингс был здесь единственным пучеглазым манекеном.

— В чем дело? Что с вами со всеми стряслось?

Он ничего не ответил, даже не пошевельнулся, и я почувствовал, что если не сниму руку с его плеча, то он упадет.