Дверь закрылась; почти одновременно внизу послышался Ольгин голос, что-то ответил Женька… Хлопнула дверь парадного…

Не успев толком ничего осознать, Дима взбежал по лестнице на третий этаж и затаился там, стараясь не дышать, чтобы запах алкоголя его не выдал.

— …Ну буквально отваливаются ноги, — говорила Ольга. — Жека, ты себе супа разогрей, а я ничего не хочу…

— А бутерброд с «Янтарем» будешь? — озабоченно спрашивал сын.

— А есть?

— Я купил.

— Тогда буду. А хлеба купил?

— Купил.

— Ой, класс… Знаешь, мне сегодня…

Дверь закрылась, оборвав Ольгину фразу.

Тихо, как разведчик — унизительно, как унизительно! — Дима спустился по лестнице и вышел через парадную дверь.

Он не чувствовал себя пьяным. Но Женька — Женька! — может учуять проклятый запах, и тогда еще труднее будет убедить его, что его отец не «пьянчуга»…

И еще — ему было очень грустно.

Потому что эти двое так тепло разговаривали друг с другом. Они вместе, они разделят сейчас по-братски хлеб и сыр «Янтарь» и вместе поужинают.

А он, Дима, отправится в общество Малдера и Скалли.

(…Собака!

Злоба. Острая, настоящая, возьмет… сзади. Настигает. Дерево, дерево мне!

Внизу. Пусть лает внизу. Люди, смеются… Пусть смеются. Ветки, железная крыша… Там. Вперед…)

Ко второму занятию Оксана уже знала ноты. К третьему — принесла скрипку.

Кто-то из Оксаниных знакомых когда-то играл, закончил музыкальную школу, а потом отложил инструмент за ненадобностью; Оксана выкупила его за бешеные, в соотношении с ее зарплатой, деньги.

Это была «дровеняка», гроб, а не скрипка, грубо и топорно изготовленная на какой-то еще советской фабрике. К этому-то горе-инструменту Оксана прикасалась так, как будто над ним всю жизнь трудился Страдивари.

С Оксаной было легко. Дима и не предполагал, что будет так просто — когда, скрепя сердце, соглашался на эти уроки…

Брать с нее по пять долларов он не мог — у нее вся зарплата, наверное, долларов двадцать. С самого начала они уговорились, что урок стоит пятнадцать гривен; в третью их встречу Дима попытался скостить сумму до десяти — но Оксана не согласилась.

Она приходила уставшая, придавленная какими-то своими заботами; с Димой она никогда не разговаривала ни о жизни, ни о своей работе — торопилась поскорее начать урок.

Взяв скрипку, она преображалась, как наркоман после дозы.

Она вытягивала звук за звуком; она с надеждой вслушивалась в свой робкий скрип. К пятому занятию она научилась играть «Мишка с куклой» — пока щипком. И вполне прилично водила смычком по открытым струнам; со слухом у нее было все в порядке — в отличие от подавляющего большинства прочих Диминых учеников.

В суматохе с ОВИРом и нотариусом ему несколько раз приходилось отменять Оксанины уроки; когда он впервые сказал ей по телефону, что сегодня не может с ней встретиться — ответом было такое убитое молчание, такое потерянное «как жаль», что в следующий раз он вертелся ужом и отменял Оксанины занятия только в самом крайнем случае — когда деваться было совсем уж некуда.

Он стал ловить себя на том, что вместо оговоренных сорока пяти минут его уроки с Оксаной растягиваются на час, полтора, два. Совершенно естественно и без напряжения; после занятий он усаживал ее пить чай, суетился на маленькой Вовкиной кухне, а Оксана застенчиво вытаскивала из сумки то пару яблок, то пачку печенья.

Она полюбила возиться с Малдером и Скалли, сажала их на глобус, позволяла бегать по своим плечам; так получилось, что поход на Птичий рынок совпал с разговором об отъезде.