Источник был просто ямой в земле и в снегу, и, когда Росс посветил вниз фонариком, Эмма увидела, что вода в нем будто закипает. Лопались на черной поверхности пузырьки; Росс спустил в источник кружку на веревочке, и, коснувшись воды губами, Эмма убедилась, что пузырьки колючие.

Странно — вода вовсе не была ледяной. Она казалась чуть ли не теплой.

— Какое сегодня число? — вспомнила Эмма, передавая кружку Россу.

Росс странно на нее посмотрел. Заминка была секундная; Эмма не знала, как ее объяснить. Добро бы он просто вспоминал число — но нет, взгляд его снова обратился куда-то внутрь, как будто Эмма спросила про важное и болезненное. Как будто Эмма была роботом-андроидом и не знала об этом, и вот спросила Росса, где ее родители…

— Я не помню, — сказал Росс. — Надо посмотреть календарик.

И они пошли обратно, но теперь Эмме было почему-то тревожно. Она принялась отсчитывать день за днем — в обратном порядке — и скоро поняла, что они больше недели живут в домике с печкой, и что именно сегодня день премьеры, и что сейчас, в эти самые минуты, начинается второе действие, и народная артистка Стальникова появляется в глубине сцены, впряженная в тележку. Эмма поняла, что это ни капельки ее не волнует. Открытие так удивило ее, что она остановилась. Десять дней назад… Кажется, что прошло десять лет. Что такое десять лет для дерева, которое стоит на берегу ручья? Осенью мимо проплывут листья, по числу дней в году. Триста шестьдесят пять фигурных оттисков проплывут один за другим, все похожие — и ни пары одинаковых… Эмме показалось, что внутри у нее растет лес. Трогает верхушками небо.

В городе не было снега. Слякоть уже подсыхала. В квартире пахло непроветренным жильем. Открыв повсюду форточки, Эмма влезла под душ и провела полчаса в блаженной истоме. Уже вылезая, уже завернувшись в большое розовое полотенце, обратила внимание на календарик, наклеенный на дверь ванной изнутри; календарь был прошлогодний, с логотипом какого-то женского журнала. Эмма, нимало не задумываясь, взялась отдирать его. Наклейка поддавалась плохо — сходила, оставляя после себя уродливое пятно старого клея, а слой краски растрескался, осыпался и остался у Эммы на ладонях. Крохотные числа прилипли к ее пальцам — черные и красные, выходные и будничные, маленькие дни ушедшего года, и она смотрела на них завороженно, и вдруг — на секунду — ощутила всей своей мокрой теплой шкурой все то, о чем говорил у водопада Росс.

Она явилась в театр, и вахтерша уставилась на нее, как на привидение. Девочки в гримерке щебетали неестественно громко, суетились, рылись в тумбочках, пряча глаза; весть о появлении Эммы распространилась, вероятно, как пожар степи, потому что уже через пять минут в дверь заглянула завтруппой:

— Добрый день, Эмма Петровна, можно вас на минутку?

И уже в кабинете, тесном, пропахшем бумажной пылью:

— Вы знаете, что вам вынесен выговор? Вы были выписаны на два дневных спектакля, и вы не явились!

— У меня не планировалось спектаклей на прошлой неделе, — сказала Эмма. — Должна была работать Березовская.

— Это сначала не планировалось! А потом вы были выписаны на «Чудо в лесу» и на «Веселых зайцев»!

— Очень жаль, — сказала Эмма. — Это все?

Завтруппой смотрела на нее, как школьник на чучело мамонта.

— Тогда я пойду, — сказала Эмма. — Кажется, у меня репетиция через пятнадцать минут.

Весеннее солнце заливало лестницы и коридоры. Эмма шла и улыбалась, еле слышно напевала, и одна недопетая мелодия сменяла другую. Иногда она останавливалась, подняв глаза к белому потолку, вспоминая что-то, потом снова улыбалась и шла дальше.