Тина-Делла взглянула на него вопросительно.

— Я не хотел бы, — промямлил я, — при всех…

Тина-Делла заговорила, не артикулируя. Голос ее то взвивался, как гребень волны, то растекался басами. Постоялка заворочалась в своем кресле; тан-Глостер приподнял одну бровь:

— Прошу прощения, тан-Лоуренс, что не могу перевести для вас…

— Тан-Глостер, — сказал я. — Я хочу вам задать один вопрос, один-единственный…

Он кивнул:

— Не трудитесь спрашивать вслух. Да, столь странная вам няня появилась в доме уже потом — после… самоубийства Деллиной матери, которую я любил и люблю… Да не пугайтесь вы, ради Бога. Ваши мысли написаны у вас на лице.

Ужин закончился неожиданно хорошо — у Деллы в комнате, куда я был приглашен впервые. Постоялка, желая сделать мне приятное (может быть, по договору с Деллой), удалилась и не мешала нам.

Было тепло. Было так тепло, что я первый раз со времени прибытия в Медную Аллею надел рубашку с короткими рукавами. Делла была в тонком комбинезоне-трико, и она охотно, по собственной инициативе, показала мне некоторые упражнения, которым научила ее преподавательница гимнастики.

Она была артистична и легка, моя ученица. Она призналась, что повторяет гимнастический тренинг каждый день — вот откуда эта плавность движений, эти рельефные мускулы на тонких прыгучих ногах…

Мы говорили о ее старых учителях. По всему выходило, что два подряд несчастных случая на долгое время вогнали девочку в депрессию, из которой ее смогла вытащить постоялка. Впервые в жизни я испытал добрые чувства по отношению к кожистому мешку, утыканному жесткими волосками.

Мы говорили о тан-Глостере. Делла, устав артикулировать, писала на оборотной стороне одной из своих последних работ:

«Ему можно доверять. Я верю ему совершенно».

— Мне неприятно, что он… — я замялся, — читает мысли.

Делла понимающе кивнула.

— Скажи, — я закусил губу, — а ты… тоже?

Она вздохнула. Сдвинула брови и написала:

«Понять тебя легко. Тяжело, чтобы ты понял».

— А давай, я научу тебя хорошо говорить языком? — предложил я.

И сам слегка смутился.

Через несколько дней она стояла перед этюдником, заканчивая новую большую работу. Кроме острого глаза и твердой руки, которые я отмечал и раньше, у нее появилось терпение — добродетель, прежде неведомая моей ученице.

Она увлеченно работала почти час. Потом улыбнулась, будто впервые меня заметив. Махнула рукой вперед (маленькие смерчики, танцующие на серо-бежевом склоне и тщетно пытающиеся слизать увековеченные в тяжелой пыли следы ботинок). Потом показала в угол своей работы, где лежала на траве тень от цветущего каштана (я учил ее, что надо подписываться, когда работа закончена).

Я покачал головой. Взял у нее кисть. Прищурился; добавил несколько темных пятен в кроне каштана. Глубокие и мрачные, они разом оттенили все, что хотела изобразить Делла — весенний день, празднично-белые облака, желтые искры одуванчиков в траве…

Одуванчики. Откуда она знает, что это такое?..

Она запела от восторга. Она была явно довольна, она обняла меня за шею и легонько стукнула лицевым щитком своего шлема о лицевой щиток моего.

— Т-ы по-ймеж, — сказала она, и это была высочайшая форма доверия.

Мы сидели в Деллиной комнате.

— Ш-ли сы-орок мы-шей, — выговаривала Делла. — Нес-ли сы-орок гро-шей…

Кто такие мыши и что такое гроши, я объяснил ей заранее.

Вошло Нелли. Повело ручной антенной; робот-техник тут же свесился перед ним с потолка, высветив на брюхе протокол последнего теста.