Вероятно, от этой боли она и проснулась. Не слышно было привычного сопения Даниэллы, лишь поскрипывала цикада за окном. Элиза не сразу сообразила, где находится. Перевела дыхание…

И мгновенно покрылась холодным потом. Прямо перед ее кроватью стоял мужчина. Его дыхание было неслышным — звон цикады все перекрывал. Но запах… Запах одеколона Элиза узнала сразу. Вероятно, у господина попечителя были ключи от всех дверей…

Элизе вспомнилось все, что она когда-либо слышала о маньяках и развратниках. Остров, пансион… и странный хозяин, наведывающийся сюда… Чтобы поиграть с девочками в мячик?!

Ее ночная сорочка прилипла к телу. Минута проходила за минутой; кровать Даниэллы пустовала. Девочки, которые спят за стенкой, могут услышать крик — но вот крикнуть как раз не получится. Пересохло в горле…

— Ты не спишь?

Совершенно спокойный голос. Как будто они беседуют у него кабинете, как будто нет этой душной ночи, тонкого одеяла, влажной ночной сорочки.

— Ты испугалась? Я не думал, что ты проснешься. Ты очень чутко спишь? Извини, больше не буду так делать. Я уже ушел… Спи.

Едва ощутимое движение воздуха. Господин попечитель вышел, прикрыв за собой дверь. Некоторое время она лежала, боясь пошелохнуться. А потом свернулась клубком и заплакала — от пережитого страха и от жалости к себе.

На другой день несколько раз спрашивали о здоровье. Она сослалась на головную боль, послушно проглотила таблетку и пропустила урок математики. Зато Даниэлла покинула изолятор и чувствовала себя превосходно. Элиза хотела поговорить с ней о господине попечителе, но после первого же невнятного вопроса смутилась, покраснела и перевела разговор на другую тему.

Даниэлла расценила ее замешательство по-своему:

— Девчонки уже рассказали тебе?.. Не задирай нос, так быстро тебя не возьмут в игру. Подумаешь — мяч! Ты ведь не умеешь играть…

И в подтверждение своих слов она выдала серию ударов мячом о стенку — прямо, с поворотом, из-под локтя, через голову.

Элиза ничего не поняла, но у нее пропала всякая охота продолжать разговор.

За ужином в столовой царило возбуждение. Девочки явились в лучших платьях, украсили себя кто как мог, они взахлеб болтали о какой-то игре.

Элиза ловила сочувствующие взгляды и почему-то вспоминала слова Даниэллы: «Подумаешь — мяч! Ты ведь не умеешь играть».

После чая никто не спешил расходиться. Девочки бродили по просторному холлу, перебрасывались мячиками, перемигивались, галдели. Часы у входа в особняк пробили восемь, когда в холл спустился господин попечитель, сопровождаемый Кормилицей. Элиза ждала нового всплеска эмоций — но девочки, наоборот, притихли.

Он прошел сквозь неровный строй расступавшихся перед ним воспитанниц. Кого-то коснулся, кого-то потрепал по щеке; у двери оглянулся, словно приглашая за собой. И они пошли. Странной безмолвной процессией, через темнеющий парк с его самшитом и кипарисами, мимо старинных фонтанов, к отдаленному двухэтажному павильону, в котором Элиза не бывала, потому что его двери были всегда заперты.

Кормилица отстала по дороге. Попечитель сам снял тяжелый замок и распахнул дверь, и изнутри повеяло странным запахом.

Синяя Борода… Мертвые дети… Запертый павильон, где складывают маленькие трупы… Кто-то хихикнул. Элиза вздрогнула; девочки бесстрашно одна за другой проходили в дверь. Элиза была последней. Попечитель осторожно положил ей на плечо четырехпалую руку:

— Погоди…

«Скорее всего, тебя не возьмут сегодня в игру». Сейчас он скажет — пойди погуляй, и Элиза испытает скорее облегчение, нежели разочарование…

— Видишь ступеньки?

Она увидела.