Он сам подошел к сестрам-близнецам, никто его на аркане не тянул. Завязался разговор. Одна назвалась Одиллией, другая Нормой. Ни фамилий, ни места службы своих новых знакомых Гавриил Львович не узнал — постеснялся спросить. Конечно, при его должности и почти неограниченных сыскных возможностях ничего не стоило бы выяснить такие пустяки, но слежка за дамами, да еще из личных видов, противоречила представлениям Курятникова о чести.

И начались наваждение. Гавриилу Львовичу снилась то зеленоглазая Одиллия. то синеокая Норма, а иногда — и это было всего сладостней — обе сразу.

Раэвяэался узел неожиданна. Однажды, тому с полгода, секретарша принесла конверт. В нем — записка, пахнущая духами «Кэнзо» (младшая дочь генерального прокурора, студентка историко-филологичесжого факультета РГГУ, пользовалась точно такими же). В записке ни единого слова — только адрес, вразлет начертанный алой губной помадой.

А слов было и не нужно. Гавриил Львович завернулся в плащ, надел широкополую шляпу и один, без свиты, дажк без телохранителей, что было чистейшим безумием, вышел на окутанную сизыми сумерками Большую Дмитровку. По дороге терзался догадкой: которая? То хотелось, чтобы это непременно оказалась Норма, а потом вдруг начинал шептать: «Одиллия, Одиллия, Одиллия».

Дверь открылась навстречу сама собой, когда палец в желтой лайковой перчатке еще только тянулся к звонку.

За распахнутыми створками чернел благоуханный мрак. «Иногда я жду тебя», — чарующе выпевал голос Алсу, любимой певицы действительного тайного советника.

Курятников шагнул вперед, и его обняли невидимые обнаженные руки — но не две, а четыре, и даже будто не четыре, а много больше. В объятьях этой тысячерукой, тысяченогой богини Гавриил Львович провел сладостнейшую ночь своей жизни.

Ну, а дальнейшее что ж — дальнейшее известно: гнусный шантаж, видеопленка, запросы в парламенте и тягчайшее, незаслуженнейшее оскорбление — высочайший рескрипт об отстранении от должности.

Застрелиться — конечно же, таков был первый порыв: умереть, уснуть и знать, что с этим сном исчезнут все волненья сердца, тысячи страданий…

Пустить себе пулю и лоб — это было бы простительной слабостью, но о чем Гавриил Львович не думал ни минуты, так это о добровольной отставке. Пренебречь долгом, не довести до конца важнейшее расследование, от которого зааисело будущее не только России, но м всего человечества! Нет, нужно было проявить твердость, нести свой крест до конца.

От опального генпрокурора отвернулись многие, очень многие. Но не все, потому что для российского чиновничества слово «честь», слава богу, — не пустой звук.

На запросы сенаторов и депуга-тов Гавриил Львович отвечать отказался, потому что благородный человек не рассказывает публично о своих женщичах, даже если они повели себя недостойно. А если уж сказать всю правду, до сегодняшнего утра в бедном сердце его превосходительства теплилась робкая, почти безумная надежда: а может быть, Одиллия и Норма тоже стали жертвами чудовищной интриги? И тогда приходил на помощь священный принцип, имя которому Презумпция.

И вот сегодня новый удар. «Скандальные показания девиц легкого поведения»…

Как там, в финале «Короля Лира»: «Разбейся, сердце. Как ты не разбилось?»

Тихо ступая, Гавриил Львович миновал гостиную и остановился у входа в спальню жены.

Полинька, светлый ангел, еще спала.

Невольник чести

Вошел в студию на негнущихся, деревянных ногах, словно поднимался на эшафот. Если только можно, Авва Отче, эту чашу мимо пронеси.