Чак Паланик. Сборник "Сочини что-нибудь"
Говорит: – Если это баян, сразу скажите… Верный себе, зашел он в кабинет к онкологу и спрашивает: – Доктор, я после химиотерапии на скрипке смогу играть? – Опухоль дала метастазы, – отвечает онколог. – Вам полгода осталось… Старик – ни дать ни взять Граучо Маркс – ломит бровку, стряхивает пепел с воображаемой сигары и говорит: – Полгода? Хочу услышать другое мнение. – Значит, так, – говорит онколог, – у вас рак, и шутки ваши – дурацкие. Проходит папа курс химиотерапии, потом внутри ему радиацией выжигают все на хрен. Он мне: я, мол, теперь будто лезвиями писаю. По субботам все так же заходит в парикмахерскую и дурака валяет, хотя на фига ему стрижка? Он теперь лыс, как колено. К тому же тощий, как скелет. Представляете? Лысый скелет таскает за собой баллон с кислородом, вроде этакой гири на ноге. Входит он, значит, такой, с баллоном на тележке и с трубками в носу, и говорит: – Мне только макушечку подровнять. Народ хохочет. Поймите правильно: папка мой – не дядюшка Милти, не Эдгар Берген. Он, как скелет на День Всех Святых, лысый; ему жить осталось полтора месяца, и всем пофигу, что он говорит. Людям жаль его, вот и ржут, как ослы. Впрочем, стойте, я не прав, не справедлив к папке. Он намного смешнее, просто мне слов не хватает. Чувство юмора – талант, который по наследству не передается. Когда я был еще мелким, папиным Чарли Маккарти, он, бывало, подходил ко мне и такой: – Скажи «лук». Я: – Лук. Он: – По лбу стук! – и щелкает меня по лбу. Я, дурак, не понимал прикола. В семь лет еще учился в первом классе, Швейцарию от Швейка отличить не мог, но так хотел, чтобы папка любил меня; даже смеяться научился. Что папка ни скажет – смеюсь. Старухой он, наверное, называл нашу мать – та сбежала, бросила нас. О ней он только и говорил, мол, красотка, которая шуток не понимает. В общем, ДУРНАЯ пара. Еще папка спрашивал: – Знаешь, что возбуждается палочкой Коха? Отвечать нужно было: «Туберкулез и жена Коха», но мне-то было всего семь, и я не знал, что за туберкузел и что за палочка такая у Коха. Хочешь зарезать шутку – попроси объяснить ее. И вот, когда старик говорит: «Чем отличается педагог от педофила?» – я благоразумно не спрашиваю, кто такой педофил. Только жду, чтобы заржать, когда папка скажет: «Педофил любит детишек по-настоящему!» Когда он спрашивает: – Маленькое, белое, кровь сосет. Что это? Говорю: – Что? – Тампон! – заливаясь смехом, отвечает папка. Думаю: хрен с тобой – и сам начинаю ржать. Вот так растешь пень пнем и не знаешь, когда тебе хороший анекдот рассказали. Да, я не знаю, что такое танцпон. В школе меня даже в столбик делить не научили, таблицу размножения не показали… Папка не виноват. Старик говорит, что старуха терпеть не могла эту шутку, так, может, мне передалось ее отсутствие юмора? Зато любовь… В смысле, старика-то любить надо. Вот ты родился и куда денешься? Выбора нет. Понятное дело, никому не понравится, когда твой старик дышит через шланг из баллона и умирать отправляется на больничную койку, где его накачивают морфием по самое не могу, и он даже не может попробовать красного желе на ужин. Если это баян – сразу скажите, но у моего старика рак простраты, который даже на рак не похож. Прошло лет двадцать – если не тридцать, пока мы не узнали, что папка болен, и вот я уже пытаюсь вспомнить все, чему он меня учил. |
