Но гонец, посланный на Запад, столкнулся с непредвиденными трудностями. Самый знаменитый зодчий царства так испугался задания, которое ему предстояло выполнить, что бесследно исчез, а вместо себя выставил какого-то неграмотного серба из Боснии, семья которого, правда, уже в пятом поколении исповедовала ислам.

Он прославился, делая надгробные памятники и фонтаны, но посланнику султана даже не посмели сказать, что это был другой, а не тот, настоящий. Мастер был человек молчаливый, нос у него начинался прямо ото лба и, спускаясь на лицо, мучительным образом раздвигал глаза. За ним следом всегда шли семь лет несчастий, и нельзя было сказать, много ли соли предстоит ему еще съесть.

А хуже всего было то, что даже такой человек согласился безо всякой охоты. Когда он узнал, что надо делать, смех его постарел на один день, и он попросил разрешения до отъезда посоветоваться с муфтием. Они встретились во владениях муфтия, который зажимал в кулаке свою бороду, а на том человеке была рубашка с веревкой вместо ворота. Хоть сейчас на виселицу.

– Ты едешь так далеко, что человек может такую даль только помнить, а оббежать ее вокруг не может, – сказал ему муфтий, – но запомни одно: кто от себя излечится, тот пропадет.

«Чем мудрей разговор, тем меньше толку», – подумал зодчий и вышел вон.

После встречи муфтий успокоил посланника султана, сказав, что мастер умеет симметрично думать и что может в одно и то же время левой рукой поднимать, а правой опускать на землю стакан вина, не пролив при этом ни капли. Не смея возвращаться с пустыми руками, гонец повез в Стамбул того, кто слюнями врачует раны, надеясь, что другому гонцу, тому, что поехал на Восток, повезет больше.

Но случилось так, что мастер из Дамаска утонул вместе с кораблем, на котором плыл, и таким образом перед Великим визирем предстал тот единственный, кто нашелся. Его спросили, привез ли он с собой какие-нибудь наброски чертежей для предстоящего дела, мастер сунул руку за пазуху и вытащил три веревки, на которых на разном расстоянии друг от друга были завязаны узлы.

– И больше ничего? – изумился визирь.

– Этого хватит, – ответил мастер.

– А как наш господин узнает, какое здание ты собираешься ему строить? – спросил визирь.

Строитель ткнул указательным пальцем в направлении вельможи и сказал:

– Пусть господин покажет пальцем, что он хочет, и я ему это построю.

Говорят, что тут Великий визирь подумал, что зодчий едва ли понимает, о чем с ним говорят, и что знание турецкого языка не относится к его достоинствам.

– Как господин объяснит тебе, что он хочет, когда ты и понять-то его как следует не сумеешь?

– У мечтателей нет отечества, и сны не знают языков. А Мечеть всех мечетей нашего господина разве не сон?

Понравился план Великому визирю или нет, об этом ничего не известно, только зодчий был приведен к султану Ахмеду, и, к изумлению визиря, султан подвел того к окну и ткнул туда пальцем. Там в босфорском тумане, в зеленой воде утреннего воздуха, стояла, как в небе, огромная Церковь Церквей, константинопольская Святая София, гордость разрушенного Византийского царства, самый большой храм христианского мира, уже давно превращенный в мечеть.

– Она не должна быть больше, потому что и я не больший правитель, чем Юстиниан, который ее построил, но не должна быть и меньше, – сказал султан Ахмед и отпустил мастера, приказав, чтобы работы начались в тот же час.

«И у Аллаха этот мир всего лишь первая попытка, – подумал строитель, выходя от султана, – любую вещь на этом свете, для того чтобы она получилась как следует, нужно сделать дважды.