— Она у нас стыдящихся не одобряет, — с своей стороны пояснил Иван Михайлыч.

— Не одобряете? но что же делать, если результат всей жизни выражается словами: довольно жить? — возразил я.

— Она таких результатов не признает. Не понимает, что для нас, старых надеждоносцев… если мы и к таким результатам приходим… и то уж заслуга… ха-ха!

Старик захохотал таким горьким и продолжительным хохотом, что Юлия Петровна встревожилась.

— Дедушка! оставьте этот разговор! он вас волнует! — обратилась она к нему.

— Мудрая, а не в силах понять, что у нас другого разговора не может быть! Ты говоришь: волнует, а я, напротив, утверждаю: развлекает, позволяет занимательно провести время… так ли, сосед?

— Не знаю, право…

— Нет, наверное. Вот, например, я говорю: как начиналось — и чем кончилось! Восклицание, кажется, не особенно мудрое, а между тем оно облегчает меня! И я очень рад, что есть человек, который меня поймет и вместе со мной постыдится… Так ведь?

Он взглянул мне в глаза и ласково потрепал рукой по коленке.

— Если бы я молчал — эта мысль глодала бы мои внутренности, шла бы за мной по пятам. А теперь, сделавши из нее составную часть causerie de société, я все равно что отнял у нее всякое значение. Оттого-то я и повторяю: как начиналось и чем кончилось… ха-ха!

— Да начиналось ли?

— То-то вот… Она, впрочем, умная-то моя, не сомневается. Не только «начиналось», а началось, говорит, и не вчера, а от начала веков. И придет, несомненно придет! Юля! ведь так?

— Так, дедушка, придет.

— Она и на нас, стыдящихся, как-то особенно смотрит. Нечто в роде Закхеевой смоковницы в нас видит… ха-ха!

— Дедушка! я никого не осуждаю! Я говорю только…

— Что нужно верить?

— Нужно, дедушка.

— И что есть люди, которые не падают духом?

— Есть.

— Аминь!

— Аминь, — повторила Юлия Петровна.

Все умолкли, а старик понурил голову, словно задремал. Через минуту, однако ж, он вновь встрепенулся и взглянул в окно. Небо было ясно, и на краю небосклона разливался тихий свет вечерней зари.

— Сколько раз, в былые времена, — словно про себя прошептал Иван Михайлыч, — я провожал глазами эту зарю и говорил себе: завтра я опять увижу ее там, на востоке.

— А теперь?

— А теперь говорю: сейчас она потухнет, и затем начнется ночь…

— Дедушка!

— Да, ночь… и навсегда! Ни надежд, ни «нас возвышающих обманов»… ничего, кроме ночи!

— Нет, дедушка, этого не будет!

Я оглянулся и умилился. Глаза Юленьки горели, лицо ее было все как в лучах; даже в голосе слышались мощные, звонкие ноты.

— Заря опять придет, — продолжала она, — и не только заря, но и солнце!

Старик махнул рукой вместо ответа.

— Есть добрые, не падающие духом! есть! И они увидят солнце, увидят, увидят, увидят! — повторила она.

Иван Михайлыч быстро повернулся и протянул мне руки.

— Ну, прощайте! — сказал он, — тяжело! Говорить мы ни об чем не умеем, а только умеем раздражать себя… Тяжелы эти повторения старой сказки об упованиях! Не ездите ко мне… не нужно! Не затем мы живем, чтоб заниматься causeries de société… Будем изнывать каждый в своем углу… Довольно.

БОЛЬНОЕ МЕСТО

I

Уныло доживал век старик Разумов в родном своем городе Подхалимове.