* * *

– Кобыла твоя вопила как резаная, так и нашли, – рассказывали Басманову.

Федор слушал вполуха. Клонило в сон, знобило.

– Князька-то взяли? – спросил Басманов.

– Взяли. Отоспись.

Тревожный сон – рваный, прерывистый. Перевязь на лбу оказалась слишком тугой. Басманов сорвал ее, бросил на пол. Вновь пошла кровь. Спать уже не хотелось. За окном занимался новый день, и Басманов воротил, прятал лицо в тени.

«Неча тебе глядеть на свет!» – твердило что-то в лихорадочно бьющемся сердце.

Федор грохнулся на пол, земля уходила из-под ног. Он упал в земном поклоне, прижавшись лбом к холодному камню. Плеча коснулась заря, над ухом раздалось злостное шиканье. Отполз Федор в угол темный, вжался спиной в камень, голову запрокинул, остолбенел. Наверху, на потолке, стояли и ложе, и сундуки, и шкуры медвежьи. Зажмурившись, Федор рухнул на пол, хотя и думал, что и без того все это время на полу-то и сидел. Боль пронзила все тело, окатила ледяным огнем. Басманов ждал, и буря стихла. Медленно поднял голову, убирая волосы с лица, осторожно, мал-помалу встал на ноги. Холодный ветерок шептал под дверью, и Басманов боялся, кабы все сызнова вверх дном не стало.

Взял зеркало серебряное с сундука – и глядит на лоб свой, а там уж совсем худо. Все в крови, синяк разросся, и даже ныне, в тусклом свете еще сонного солнца, ясно: скверно, скверно. Стиснув зубы, Федор коснулся запекшейся полосы, тут же шикнул, отдернул руку.

– Ну и черт с ним… – прошипел Федор, стиснув кулаки.

Всю силу воли призвал Басманов, чтобы трезвый ум сохранить, унять звон, шум, круговерть чертову. Оттого и не сразу поверил, будто бы стук и впрямь раздался в покоях евонных, а не в разбитой черепушке.

– Федор Алексеич? – раздался голос.

Басманов подошел, отворил дверь, и даже когда воочию узрел пред собой человека из плоти и крови, не унимал безумия сердца своего.

– Федор Алексеич? – Холоп мял шапку и отступил назад.

– Чего? – Басманов выдохнул, смягчился.

Раз явился Микитка – дело славно. Частенько благую весть нес али подарок, бывало, из рук самого государя.

– Великий князь Московский и царь всея Руси требует, – с поклоном доложил Микитка.

Басманов с кивком отпустил холопа, затворил дверь да сполз на пол.

«На ногах едва стою, тошнит, воротит – и от те на, перед царем ответ держать…»

Посидел-посидел да решил: чему быть, того не миновать. Умыл кровь, напился студеной воды, улеглось. Переменил наряд и поспешил к государю.

Рынды расступились, и Басманов вошел в палату светлую. Играла, дурачилась заря молодая, бегала по злату, по сводам расписным. Коли притомилась, отсиживалась в прохладной тени да вновь плясала по скатертям, по трону резному. На посохе дрожало солнце, вилось ужом. Камни-самоцветы на перстнях царских заискрились, когда владыка подал руку. Басманов припал устами к руке государевой, не смел взору поднимать.

«В камнях больше жизни, нежели в руке самой, будто бы та и не из плоти вовсе, бескровная», – подумалось Федору.

Тут же Басманов ужаснулся помыслу. Рука государева сжалась, короткий рывок, точно пред ударом. И хоть за тем ничего и не последовало, Федор отступил назад. Ночная тошнота вновь проснулась в груди, поднялась к горлу. Заулыбался царь.

– А мне было напели, что Басманов сын уже совсем рехнулся.

– Видать, про всех при дворе одно и то же брешут, – ответил Федор.

Владыка постучал перстами по посоху.

– О ком же еще брешут? – вопрошал владыка.