|
О, какое было в них бесконечное очарование! Они были пленительны, как небо, подернутое розовато-голубыми сумерками, и немного печальны, как ночь, которая следует за этими сумерками, и, казалось, сходит теперь из этой темной рамы, из глубины этих непроницаемых глаз. Эти глаза, созданные несколькими взмахами кисти, носили в себе тайну той неведомой, но несомненно существующей силы, которой порой обладают глаза женщины и которая способна зародить в нашем сердце чувство любви.
Дверь отворилась. Вошел Берсеньев. Он извинился, что опоздал; я со своей стороны извинился, что пришел слишком рано. Затем я спросил его: — Это не будет нескромностью, если я спрошу у вас: чей это портрет? Он отвечал со вздохом: — Это портрет моей матери, умершей в ранней молодости. Я понял тогда причину необъяснимого обаяния, производимого на окружающих этим человеком.
Петербургская субретка (одна из столичных метаморфоз)
Андрей Николаевич Загорский только что проснулся, когда ему доложили, что его дожидается в передней горничная г-жи Малевской. Загорский был одним из видных представителей «золотой» или, вернее, «золоченой» молодежи. Последнее название ближе к истине уже потому, что золота в карманах этой молодежи, сравнительно с широкой жизнью, бывает зачастую весьма немного, — ее спасает «обширный кредит», но, конечно, спасает до поры до времени. Счастливцам подчас улыбается отдаленное наследство. В таком положении находились денежные дела и Андрея Николаевича. Небольшое заложенное имение в Рязанской губернии было единственным его достоянием. Конечно, от продажи его можно было получить довольно порядочную сумму, но это имение служило краеугольным камнем кредита, оказываемого Загорскому «петербургскими благодетелями», и продажа его представилась делом рискованным, делом крайности. Тем более что у Андрея Николаевича в запасе был богатый и старый дядя, отставной военный, хотя еще бодрый, молодящийся старик, но не могущий же прожить два века. Так соображал племянник — его единственный наследник. А потому мысль о продаже имения, хотя и приходившая в голову Загорскому, в силу этих соображений откладывалась. По наружности Андрей Николаевич представлял из себя благообразного шатена с гладко причесанными волосами, с коротко подстриженной бородкой «a la Boulanger». Среднего роста с усталыми, не особенно умными глазами, всегда изящно одетый, он ничем не отличался от сотни других петербургских джентльменов, шлифующих в урочный час панели Невского проспекта — этих, по меткому выражению поэта, «детей вековой пустоты и наследственной праздности». Накинув свой изящный шелковый халат, Загорский приказал лакею позвать к нему раннюю гостью. — А, Лидия! — воскликнул он. — Письмо от Натальи Петровны? Он протянул даже руку. Наталья Петровна Малевская была хорошенькая и молоденькая светская женщина — жена одного из приятелей, даже друзей Андрея Николаевича, что, впрочем, не мешало ему быть с ней в интимной переписке, причем горничная Малевской — Лидия, служила для них уже в течение года верным почтальоном. — Нет, не письмо, — смущенно произнесла хорошенькая горничная, — Наталья Петровна мне отказала… — Отказала! — повторил он. Это его смутило — Лидия была такая преданная. — За что? — спросил он. — Барыня меня заподозрила… — В чем? — Относительно барина… — Относительно Сергея? — так звали Малевского. — Вот как! Ха-ха-ха! Ну и что же? Лидия опустила глазки. |
