Она прошла в гостиную и разожгла огонь; потом взяла подушки, одну за другой, те, что Мэри так тщательно расположила, и бросила их обратно на стулья и диваны. Это изменило все — комната сразу ожила. Когда она собралась бросить последнюю, она сама удивилась, прижав ее к себе, — страстно, страстно. Но и это не погасило огонь в груди. О, наоборот!

Окна гостиной открывались на балкон, выходящий в сад. В дальнем конце сада, у стены, росла высокая стройная груша в полном, великолепном цветении; она была совершенна на фоне нефритно — зеленого неба и как будто умиротворяла. Берта почувствовала, даже с такого расстояния, что на дереве не было ни одного нераспустившегося бутона или завядшего лепестка. Там внизу, на садовых клумбах, красные и желтые тюльпаны, тяжелые в своем цветении, склонялись к сумеркам. Серая кошка ползла по лужайке на брюхе, а черная, ее тень, тащилась сзади. Они вызвали в Берте странную дрожь, эти напряженно — сосредоточенные, быстрые существа.

«Какие же противные эти кошки»! — пробормотала она и, отвернувшись от окна, начала ходить взад и вперед…

Как сильно пахли нарциссы в теплой комнате. Слишком сильно? О, нет. И все же она измождено упала на диван и прижала руки к глазам.

«Я слишком счастлива, слишком счастлива»! — прошептала она.

Ей показалось, она видит у себя на веках чудесную грушу в полном открытом цветении, как символ собственной жизни.

Правда, правда — у нее было все. Она молода. Они с Гарри влюблены друг в друга, как никогда, и они так прекрасно ладят и просто — настоящие добрые друзья. У нее чудесный ребенок. Им не нужно думать о деньгах. У них великолепный дом и сад. И друзья — современные, будоражащие: писатели, художники, поэты или люди, хорошо разбирающиеся в социальных вопросах; как раз таких друзей они и хотели. И потом есть еще книги и музыка, и она нашла отличную маленькую портниху, и летом они собираются за границу, и новый повар готовит такие замечательные омлеты…

«Я смешна, смешна»! Она села и почувствовала прилив тошноты, как будто была пьяна. Наверное, это из‑за весны.

Да, это была весна. Теперь она так устала, что не могла подняться наверх и переодеться.

Белое платье, нитка нефритовых бусин, зеленые туфли и чулки. Вроде, не специально, но она все продумала намного раньше, чем оказалась у окна гостиной.

В своих мягких, как лепестки, одеждах она прошелестела в прихожую и поцеловала миссис Норман Найт, когда та снимала забавнейшее оранжевое пальто с вереницей черных обезьянок, бегущих по кайме и груди.

— … Ну, почему! Почему! Почему средний класс такой скучный и абсолютно лишен чувства юмора! Моя дорогая, то, что я здесь — совершенная случайность. Норман меня спас. Мои обезьянки так взбудоражили весь поезд, что один мужчина просто поел меня глазами. Не засмеялся, не был изумлен — это бы мне пришлось по душе. Нет, просто уставился и извел до смерти.

— Но соль истории, — сказал Норман, вжимая большой монокль в черепаховой оправе в глаз, — ты не против, если я расскажу, Рожица? (Дома и среди друзей они называли друг друга Рожица и Мордочка). — Соль истории в том, что она не выдержала, обернулась к даме, сидящей рядом, и спросила: «Вы что, никогда не видели обезьян»?

— О, да! — миссис Норман Найт влилась в общий смех, — это была самая соль!

Но еще смешнее было то, что теперь, когда она сняла пальто, она стала похожа на очень интеллектуальную обезьянку, которая даже сшила себе желтое шелковое платье из банановой кожуры, и ее янтарные серьги висели в ушах, как маленькие болтающиеся орехи.