— Удивительно, как он любил этих маленьких зверушек. Я помню, он говорил мне, что они переносят его в магический средне… как это словечко-то?

— Средневековый?

— Оно самое, сынок! В средневековый лес. Ведь это обозначает очень старые времена, не так ли? Король Артур и его круглый стол, я ведь тоже кое-что почитывал, как ты знаешь. — Старик достал трубку и кисет. — Вот что свело нас, сынок! Наша любовь к литературе, ты помнишь?

— Разве я могу забыть? — сказал Поль.

— Да, и он был таков. В нем было много поэзии. Не той, что с рифмами, но настоящей поэзии. Я хотел бы объяснить тебе, что я под этим понимаю… — Его лицо сморщилось от умственного напряжения, и маленькие глазки горели. — Он мог вот из такого самого заурядного, вислоухого зайца сделать этот самый средне… ну, словом, лес. Я сказал ему однажды: — Поедем со мной в старом фургоне, если ты хочешь зелени, одиночества и природы. А он ответил: — Я люблю слушать флейту… — да вот чью? Стар я становлюсь, сынок…

— Флейту Пана? — подсказал Поль.

— Вот это самое! Черт подери! И как ты только угадываешь? — Он сделал паузу, держа в руках зажженную спичку, которая догорела раньше, чем он поднес ее к табаку. — Да, флейту Пана. Не знаю, что это значит, но он сказал, что любит слушать ее в настоящем лесу, только дело держит его среди кирпичей и известки, и потому приходится слушать ее в воображении. Он говорил, что все эти глупые зверушки тоже прислушиваются к ней и рассказывают ему о том, что слышат. Помнится, он говорил мне о лесах больше, чем я сам о них знаю, а я, пожалуй, могу в этом деле быть учителем любого охотника или браконьера Англии. Я не стану уверять, что он знал разницу между хорьком и горностаем, нет. Фазан и куропатка были для него одно и то же. Но дух этого, смысл этого он понимал дьявольски лучше, чем я. Вот что я хотел сказать, сынок. В нем была поэзия.

И все это, — Барней Биль описал широкий круг рукой, — все это имело для него смысл, которого нам с тобой и не придумать, сынок. Он видел что-то совсем другое, чем то, на что смотрел… Эх! — и досадуя на свою беспомощность в выражении философских мыслей, старик сердито бросил в камин другую зажженную спичку.

Поль, высокий продукт современной культуры, удивлялся ясности понимания этого простого старика. Слезы показались на его глазах.

— Я знаю, дорогой мой старый Биль, что вы хотите сказать. Только один человек смог однажды выразить это. Поэт, имя которого было Блэк:

Барней Биль наклонился вперед в своем кресле и хлопнул Поля по колену.

— Клянусь Богом! Ты понял. Это как раз то, что я хотел высказать. Вот таков был Сайлес. Припоминаю, как еще мальчишкой, грязным и оборванным, он, бывало, стоял у перил Блэкфрейрского моста и следил за течением, пенившимся вокруг устоев, и говорил, что слышит, о чем говорит река. Я считал, что он болтает вздор. Но это была поэзия, сынок.

Старик, погрузившись в воспоминания, продолжал многословно говорить, а Поль, полулежа в кресле у огня, слушал, дожидаясь Джен. Она была занята наверху и в библиотеке, отвечая на телефонные звонки и высылая к справлявшимся лично горничную с ответами. Ибо по пятам Поля, как сказал Барней Биль, многие зашли за справками и с выражением сочувствия, а из всех редакций газет и телеграфных агентств Лондона беспрерывно звонили по телефону. Многие из журналистов пытались добиться интервью с только что избранным кандидатом, узнав, что он в доме, но Джен наотрез им отказывала. Она кое-чему научилась, будучи личным секретарем политического деятеля. Наконец телефонные звонки прекратились, и горничная перестала бегать к парадной двери и обратно. Приходил доктор и выдал свидетельство о смерти.