— Если это все, что вы хотели мне сообщить, — с металлом в голосе сказала Глория, — я надеюсь, вы позволите мне вызвать такси! У вас есть мелочь?

— Вся роль написана так, — продолжал я, словно не слыша ее слов, — что играть ее надо как можно слащавее. Это единственно правильное прочтение образа. Зритель в зале должен обливаться слезами. А вы как сыграли? Настолько убедительно, что я просто не нахожу слов!

— И не пытайтесь их найти, — процедила она сквозь зубы. — Иначе я не удержусь и разобью бутылку о вашу чугунную башку!

— Но нет! — сокрушенно вскричал я. — Вы пожелали сыграть по-своему, выложить до конца всю правду, не утаив ничего. Вашей героине вовсе не присущи те качества, которые вы продемонстрировали в этой сцене, а именно: искренность, способность подвергнуть себя осуждению, чувство собственного достоинства и, самое ужасное, мужество!

— Рик? — Ее голос дрогнул. — Правильно ли я вас поняла?

— И что же это за проститутка, если у нее нет клиентов? — с жаром продолжил я. — И что я могу поделать, когда создание, которым я восхищаюсь, является прекрасной высоченной брюнеткой, вызывающей у меня самые романтические мысли?

По ее щекам снова потекли слезы, хотя я видел, что она изо всех сил старалась их удержать. Я отвернулся от нее и занялся приготовлением новой порции напитков.

— Не стойте истуканом с испорченным часовым механизмом, — проворчал я, — когда самое время поесть. В холодильнике лежит целый омар, отправляйтесь на кухню и порежьте его на нормальные куски!

Я дождался, когда она вышла из комнаты, и, собравшись с духом, совершил самое великое в своей жизни жертвоприношение. С благословения моей соседки, которая потратила шестнадцать часов на создание этого произведения искусства и еще тридцать на переделку его, неудовлетворенная результатом, я разорил поленницу, состоявшую из неотесанных и совсем гладких чурок самой причудливой формы. Поднося спичку к бумаге, чтобы разжечь огонь, я даже отвернулся, боясь, что не вынесу зрелища принесенных в жертву чурок. Затем взял оба заново наполненных бокала и отправился к Глории на кухню.

— В омаре есть что-то такое, что пробуждает во мне первобытные инстинкты, — заговорила она, когда через полчаса мы вернулись в гостиную. — Понимаете, мне кажется, что мои зубы, как острые клыки, впиваются в… Рик! Господи, вы разожгли самый настоящий дровяной костер!

— Вы же знаете, — признался я скромно, — я неизлечимый романтик!

— И подтянули эту большую мягкую овечью шкуру к самому огню… Вы обо всем подумали.

— Мне просто было не дождаться, когда здесь станет по-настоящему тепло, — пробормотал я. — Вы слышали этот жуткий скрежет, когда ртуть в градуснике подскочила сразу на десять делений?

— Ох! — Глория прижала ладонь ко рту. — Вы сочтете меня ужасно невежливой. Как я могла об этом забыть?

— О чем именно, кроме вашего здравомыслия?

— Единственный в своем роде шрам после аппендектомии, где по мне прошелся нож, я ведь до сих пор не показала его вам, Рик!

— Может быть, вы предпочитаете, чтобы я осмотрел его тайно, забравшись с фонариком к вам под юбку? Или же вы храбро разоблачитесь?

Она рассмеялась:

— Мне кажется, что в такой романтической обстановке, когда пылают настоящие дрова в камине и все такое прочее, «храброе разоблачение» просто необходимо.