— Так ты все еще хочешь пойти на танцы? — спросила она. — Или их наконец-то отменили?

— Нет, для младших все еще в силе. Администрация заставила взять две заглавные песни и наложить их одна на другую, чушь, конечно, получится, но тем не менее.

— А что со старшими?

— Не знаю, — сказал я, что было чистой правдой, потому что, блин, не мое это было дело, и вдобавок, даже если я думал, что они неправы, что я-то мог с этим поделать? — Я, наверное, пойду. В смысле, хочу пойти. В смысле, я еще не нашел, с кем. Майк Мэдден, я с ним говорил, он сказал, что может найти мне какую-нибудь девчонку, но я не знаю. Понимаешь, не хочу идти с кем попало.

— Да уж, — сказала она, кивая, но, по-моему, не слушая. — Слушай, ты чего сейчас делаешь?

— Домой еду, наверное. А что, ты с Тони встречаешься?

— Не знаю, — сказала она. — Не знаю.

— Все нормально. Если хочешь высадить меня у дома…

— Может, кино посмотрим?

— Серьезно? — спросил я. — Как в старые добрые времена. Отличная идея.

У Гретхен мы смотрели «Ночь живых мертвецов», наше любимое — знаете, настоящий черно-белый фильм про зомби, — и мы торчали в непроглядной тьме, она лежала на своем буром кожаном диване, липком и страшном, а я сидел на полу, облокотившись на диван. Свет был весь выключен, горел только экран телевизора, и мне хотелось развернуться и напасть на Гретхен, и я фантазировал, как это могло бы быть, знаете, на кожаном диване, мне надо было только залезть ей под школьную юбку и собственно, знаете, я стал просто смотреть кино, внимательно, и не знаю, оно наполнилось вдруг для меня новым смыслом, из-за этих раздельных танцев, и этого месилова, и ареста и исключения Бобби Б., и этого парня в больнице. Там была такая сцена, где главный герой, молодой черный чувак, и героиня, такая изящная белая девушка, они прячутся в старом деревенском доме, спасаясь от сотни зомби, которые хотят задушить их, и выясняется, что в подвале дома сидят все эти люди, белые люди, они там прячутся и знают прекрасно, что происходит наверху, но они не помогают этому черному парню и белой девчонке, и этот черный начинает кричать на такого престарелого чувака, типа лидера всех этих белых засранцев, и этот белый говорит что-то вроде: «Мы в безопасности. Ты хочешь сказать, что мы должны были покинуть безопасное место, чтобы кому-то там помочь?», и я поверить не мог, что он говорит это, знаете, потому что это ну прямо совсем как в школе. Все — все ученики и учителя, и администрация, и родители, все — знали, что есть такая запара, что черные чувствуют, что с ними никто не считается, что они вообще тут постольку поскольку, и что им на хрен надоело уже это чувство, почему они и решили устроить отдельные танцы. Но никто, никто из учителей или родителей, или других учеников не сделал ничего, чтобы поправить ситуацию. Почему? Да потому что кому надо ввязываться во все это, если высунуть голову означает нажить себе неприятности? Мне лично не надо. Но вот что действительно паршиво: в конце фильма всех их, всех этих людей — тех, кто выжил, в смысле, а не зомби, даже черного парня и белую девчонку, — всех их убивают в конце концов военные, и тут я снова задумался. Дело все было в действии. Действии. В том, что если ты в курсе, что справедливость нарушена, и не делаешь ничего, для того чтобы восстановить ее, что ж, страдают не только те люди, с которыми несправедливо обошлись, но и каким-то образом ты сам, и как бы ты ни старался, ты не в силах отделить свою жизнь от жизни других людей, так что нужно действовать, нужно что-то делать. Я думал об этом на протяжении всего фильма, размышляя: может быть, и я мог что-то, хоть что-нибудь сделать, и так ни до чего и не додумался.