– Э-э-э, сэр!

Я повернулся и почувствовал, что пытаюсь улыбнуться.

– Я не офицер.

– Я знаю, – улыбаясь, сказала она. – Вы – ПФС, рядовой первого класса. Это дает вам много преимуществ здесь, поверьте мне. Вы, ребята, для нас – верх совершенства, не забывайте это.

Из жалости она сказала это или нет, но слышать было приятно.

– Спасибо, – сказал я.

– Вы упомянули пальмы?

– Да?

– Три дня назад вы были на Гавайях. В Перл-Харбор, в морском госпитале. Там вы и видели пальмы.

– Спасибо.

Но подспудно я чувствовал, что видел пальмы не только на Гавайях.

Комната отдыха напоминала палубу авианосца: восемьдесят футов в длину и сорок – в ширину, точно. В основном, те же больничные бледно-зеленые стены вокруг безграничного пространства пола, выложенного пятнистым мрамором, на который давила массивная мебель – тяжелые деревянные столы, стулья, пианино. Казалось, двоим парням едва ли удалось бы сдвинуть с места самый маленький предмет из здешней меблировки. Во всяком случае, я так себе это представлял.

Я был в сумасшедшем доме.

Дьявол, а где я рассчитывал находиться? Я даже не знал собственного гребаного имени! Конечно, я знал, кто поет «Белое Рождество», потому что радиотрансляция была включена: Бинг Кросби. Я не был идиотом. Я знал название песни и имя певца. А теперь – самый каверзный для меня вопрос: кем, черт возьми, я был?

Если у меня и были сомнения насчет того, где я находился, то те живые мощи, что раскинулись на тяжелых стульях, развеяли их. Ввалившиеся щеки и ввалившиеся глаза. Ребят, которые там сидели, трясло, как танцовщиц непристойных танцев в притонах. Несколько парней с претензией на изысканность играли в карты и в шашки. А один, сидевший в углу, что-то спокойно выкрикивал. Хорошо, что я сдержал слезы. У меня и так хватало проблем, да еще эта небольшая деталь с определением личности.

Почти все парни курили. Мне безумно захотелось курить. Что-то во мне, что еще оставалось от моего разума, говорило, что я не курю. Но мне хотелось закурить. Я сел рядом с одним из ребят: его не трясло, и он не таращился в одну точку. Зато он курил и казался вполне нормальным: у него было загорелое круглое лицо с резкими чертами и каштановые волосы. Он сидел с правой стороны у окна. Это окно, как и другие окна, выходило на выцветшее здание из красного кирпича и было забрано решеткой.

Все точно, я был в сумасшедшем доме.

– Угостишь сигареткой? – спросил я.

– Конечно. – Он вытряхнул мне сигарету «Лаки». – Я – Диксон. А ты?

– Я не знаю.

Он дал мне прикурить.

– Не придуриваешься? Амнезия, да?

– Если это так называется.

– Да, именно так. У тебя ведь была малярия, не так ли, папаша?

«Папаша»? Неужели я выгляжу таким старым? Конечно, Диксону было лет двадцать, но тот, кто не служил, наверняка дал бы ему тридцатник.

– Да, – ответил я. – Она еще не прошла.

– Я слыхал, это настоящее проклятье. Жар, озноб. А что, черт возьми, у тебя еще какие-то другие ранения?

– Не думаю.

– А что это у тебя на башке?

Он имел ввиду мою перевязанную голову.

– Я сам это сделал. В одной больнице на Гавайях.

– Да?

– Да. Мне не понравилось то, что я увидел в зеркале.

– Мне это знакомо, – сказал он. Потом зевнул. – Похоже, ты поэтому в МО четыре.

– Что это?

– Мужское отделение, четвертый этаж.