Иван Сергеевич им тайно завидовал.

Он женился на Карине, будучи уже не мальчиком, но мужем, переживающим кризис среднего возраста, и за многочисленными проблемами и делами не успел понять, что сочетается браком со стихийным бедствием. Карина была прелестна и непредсказуема, как горный ручей, а также пленительна, как плотоядная орхидея-мухоловка. Сам Иван Сергеевич давно прошел стадию цветения и находился в той же поре, что и малосольный огурец: свежесть он безвозвратно утратил, но изо всех сил старался сохранять аппетитный вид и бодрый хруст.

Впрочем, в данный момент Иван Сергеевич издавал звуки в диапазоне от низкого утробного рычанья до раздраженного шипения со свистом, таким высоким, что становилось больно ушам. Охранник Степа, мимо которого пищащий, как сдуваемый воздушный шар, Суржиков прошагал в калитку, незаметно поморщился и потер ушные раковины. Степе можно было посочувствовать: уши у него выросли почти такие же большие, как у телепузика Ляли, и в диаметре лишь самую малость уступали бицепсам.

Не обратив внимания на страдающего от акустического удара охранника, Иван Сергеевич вышел за ограду своего особняка, повернулся кругом и встал задом к деревенской улице, а передом к банкомату, аккуратно встроенному в кирпичный забор домовладения. Банкомат не сделал попытки избежать контакта, но Суржиков все-таки строго сказал ему – как корове, ожидающей утренней дойки:

– Стоять, Зорька! – и полез в карман за бумажником.

Карину, собравшуюся в очередной опустошительный набег на модные магазины, следовало наделить деньгами.

Кредитную карточку супруги банкир осмотрительно снабдил ограничением, но это не принесло ему спокойной жизни. Мотовка Карина умудрялась выбрать свой месячный запас пластиковых денег за день-другой, после чего начинала вымогать у мужа наличные. Иван Сергеевич оказывал во всех смыслах дорогой женушке ожесточенное сопротивление, но оно было бесполезно. Карина без устали изобретала все новые способы относительно безболезненного отъема денег у любящего супруга.

Впрочем, быстренько откупиться от красавицы толикой наличных было лучшим выходом из ситуации. В противном случае Ивану Сергеевичу пришлось бы лично сопровождать Карину в долгих странствиях по модным лавкам, играя лучшую мужскую роль второго плана – Бездонного Кошелька. Так бездарно убивать прекрасный субботний день и целую кучу денег Суржикову совсем не хотелось.

Бумажник из крокодиловой кожи, похожий на безо-бразно раскормленного детеныша аллигатора, вылез из кармана банкирских штанов неохотно. Ивана Сергеевича это ничуть не удивило, он хорошо знал злокозненный нрав собственного портмоне, которое всячески проявляло нежелание расставаться со своим содержимым: намертво сжимало кнопки, сцепляло молнии и клином растопыривалось внутри кармана. Кредитные карточки, наоборот, норовили при первой же возможности выскользнуть из своих кармашков и потеряться. Банкир-растеряха так часто вынужден был блокировать, а потом восстанавливать свои кредитки, что уже всерьез подумывал о том, чтобы проделать в карточках дырочки, нанизать на веревочку и носить на шее на манер ожерелья.

Очевидно, это действительно стоило сделать: нужная в данный момент Суржикову кредитка родного банка из бумажника в очередной раз испарилась.

– А, черт! – выругался Иван Сергеевич и, не удержавшись, в сердцах злобно лягнул банкомат. – У, сволочь!

Согласно законам физики, оказанное металлическим шкафом противодействие оказалось равно действию, гневливый банкир больно ушиб ногу, и в голосе его появились плаксивые нотки:

– Чурбан железный!

Охранник Степа, выглянувший в открытую калитку, чтобы узнать, с какими такими чертями и сволочами общается его хозяин, принял «железного чурбана» на свой счет и обиделся, но виду не подал.

– Что случилось, Иван Сергеевич? – озабоченно спросил он Суржикова, спешно хромающего прямо через пламенеющую астрами клумбу.