Все это было очень давно. А сюита, близкая к восемнадцатому веку, состояла из четырех танцев: немецкой аллеманды, французской куранты, испанской сарабанды и английской жиги.

– …Я думаю, сарабанда возникла вовремя чумы,– говорит звездочет, перебирая ноты сухими руками.– Иначе как вы объясните многочисленные фрески на старинных зданиях, изображающие скелет со скрипкой в руке, а внизу надпись: «Смерть танцует сарабанду»? Ведь это пляска смерти! Трехдольный похоронный марш!

Сарабанду он выделяет из всей сюиты и пророчит ей великое будущее.

– Как вы много знаете, господин Геерт!

– Я? О, в этом мое счастье и мое горе! К чему эти знания? Что проку в них, если в течение долгих месяцев– что месяцев! – в течение многих лет нельзя ни с кем словом перекинуться? Я окончил два факультета, литература и музыка мои любимые и, смею думать, известные мне области. Но я имел несчастье родиться в бедной семье, у меня не было протекции, и даже эту должность библиотекаря я получил лишь на старости лет, после долгих мытарств. И здесь я одинок и безмолвен, никто не посещает меня… Вот почему я так набросился на вас, мой друг, и мешаю вам заниматься.

– Вы мне нисколько не мешаете, – говорит Бах,– напротив, я благодарен вам.

Он чуть было не прибавил: «И в моей жизни есть что-то сходное с вашей…»

Геерт отходит к полкам, дав себе слово больше не мешать музыканту. Но, как только Бах приступает к жиге, заключительной части сюиты, старик не выдерживает и подходит к клавесину.

– В последний раз позволю себе нарушить вашу сосредоточенность, мой благородный господин. Я сказал бы, что вы играете слишком медленно. А между тем жига… ух! Только свистит в ушах! И представьте, эту чертову пляску умудрялись танцевать на пятках! Да-да! Взявшись за руки, целой оравой, заломив шапочки на затылки, моряки выплясывали ее все вместе! Я сам видел этих молодцов в дни моей юности. Все вместе! Оттого жигу и записывали совсем по-особенному, иногда даже в форме фуги… Вот и вам попалась такая… Прошу вас, сыграйте еще раз!

Стук и гром стоит в библиотеке. Бледный Геерт слушает, закрыв глаза.

– Вот-вот! Голова должна слегка кружиться. Как во время качки.

Бах доигрывает до конца, перелистывает сюиту и говорит:

– Какие резкие контрасты!

– Да ведь это разные времена! Средневековье, шестнадцатый век, семнадцатый. Все смешалось! Аллеманда и жига! Дворец и таверна. Величавость и бесшабашность! И, однако, разве не слышится что-то сходное во всей этой кутерьме? И разве вся наша жизнь не состоит из подобных контрастов? В этом есть глубокий смысл.

Да, это больше чем танцы, это портреты, характеры. И Бах видит перед собой немецкого рыцаря в латах и веселую француженку-плясунью, видит Эвридику в тумане Елисейских полей, идущую вперед под звуки печальной сарабанды.

И лихие матросы пьют джин, а потом, заломив шапочки на затылки, все вместе, взявшись за руки, отплясывают на палубе жигу на шесть восьмых и поют хором:

Стук в дверь. Это Мария-Барбара. Геерт склоняется перед ней в поклоне:

– Прошу вас, досточтимая госпожа! Она небрежно кивает.

– Я слышу, здесь весело. Но, милый муж, хочу тебе напомнить, что уже двенадцатый час.

Они выходят из флигеля. Звезды мерцают в небе.

– Я не думал, что так поздно, – говорит Бах.

– Мне кажется, ты нетвердо держишься на ногах,– замечает Барбара. – Уж не хлебнул ли ты вместе с этим стариком?

– То-то ты пришла за мной, словно в кабачок! Библиотека– строгое место!

– Все у тебя как-то странно!

– Какой чудесный день! – говорит Бах, закинув голову и глядя на звезды.