Слушать игру Баха было счастьем для Магдалины. Как только он садился за клавесин, она, услыхав музыку, прибегала хотя бы ненадолго. Он улыбался, не глядя на нее. И хмурился, как только она бесшумно удалялась, ибо всегда знал, когда это происходит.

Она сделалась совершенной домоседкой. Баху невозможно было уговорить ее отправиться куда-нибудь на вечеринку или просто погулять с подругами, которых у нее было много. «Неужели тебе не хочется потанцевать с каким-нибудь модным щеголем?» – спрашивал Бах.

Она даже не отвечала на эту шутку. Зато любила рядиться, насколько позволял их достаток. Но только для Себастьяна и детей. Обновив наряд и приспособив его к своей наружности, она сзывала все семейство до Герды включительно, чтобы показаться в полном блеске, и допытывалась, каково их мнение.

У нее было два-три подопечных из бедных кетенских семейств, которых она по пятницам угощала обедом и присутствовала при этом сама, чтобы ворчливая Герда как-нибудь не обидела их.

Случалось, что по приглашению кетенского князя Анна-Магдалина приходила в замок петь. Но эти вечера были для нее мучительны. Гости бесцеремонно разглядывали се, Бах аккомпанировал с сердитым лицом. Когда беседа гостей, разгоряченных пуншем, становилась громче, он взглядом приказывал ей удалиться, и она с облегчением покидала пиршество.

Зато дома – вот где был настоящий праздник! По вечерам в большой комнате было все прибрано, пюпитры расставлены, свечи зажжены, дети причесаны и завиты, о самой Магдалине и говорить нечего, и вся семья принималась за музыку. Фридеман брал свою скрипку. Магдалина пела вдвоем с Кетхен. Сам Иоганн-Себастьян играл на другой скрипке либо на альте. Об этих музыкальных вечерах он писал брату Якобу, с которым время от времени встречался. Якоб жил в Ганновере со своей семьей и еще не знал Анну-Магдалину. Себастьян сообщал ему, что сочиняет целые ансамбли для своей артистической семьи.

«Порадуйся за меня, – писал он, – моя душа согрелась».

В этих домашних концертах он проверял все, что писалось для струнных инструментов и клавесина. Скрипка оставалась его любимицей. Играть на ней он выучился раньше, чем на органе. С давних пор привлекала его мягкая певучесть скрипки, приближающая ее к человеческому голосу, ее доступность пальцам и мыслям. Но он нередко чувствовал, что его замыслы гораздо смелее, чем возможности инструментов, для которых он писал. Он видел будущее, а инструменты его времени были несовершенны. Что же делать? Ждать, пока появится мастер-изобретатель? Но ждать некогда! Изобретать самому? Когда-то давно, в Мюльхаузене, он пробовал сконструировать городские куранты с перезвоном восьмидесяти четырех колоколов, и, если бы не поспешный его отъезд в Веймар, может быть, дело пошло бы на лад. Не раз начинал он подобные опыты, вроде изобретения «виолы-помпозы» или «клавесина-лютни». Но его воображение обгоняло эти усилия.

«Не следует ли, – думал он, – попытаться найти такие способы письма и исполнения, чтобы обычный инструмент зазвучал по-новому? Чтобы музыкант, который явится через много лет, не отбросил бы мои сочинения, а сказал: «Вот это как раз для меня написано!»

Для этого Бах много лет изучал особенности инструментов, перекладывая скрипичные пьесы для клавесина, органные для скрипки, клавесинные для лютни. Он пытался узнать, что недостает каждому инструменту, чем следует дополнить недостающее, искал закономерности. И любил повторять:

«То, что создано вдохновением, может быть проверено математикой».

И вскоре все тайны инструментов стали доступны ему.

Анна-Магдалина знала об этих опытах мужа, она сама участвовала в переложениях с одного инструмента на другой, привыкла к тому, что у Баха скрипка звучит, как гобой или флейта, привыкла к мощным звуковым нарастаниям, которые, казалось, мог бы выдержать только орган или большой оркестр, но никак не один инструмент, а особенно такой маленький, как скрипка.