Я поднял лампу повыше и внимательно осмотрел сеновал. Сена тут чересчур много. Не для того ли, чтобы замаскировать вход в тайник? Ага, теперь мы на верном пути.

Я потыркался туда-сюда, гадая, как Брэдону удавалось проникать внутрь. Выбрал методом исключения три возможных точки, поставил лампу на перекладину и принялся за работу.

Я переворошил с десяток стогов, решил, что неправильно выбрал место, и перешел к следующему варианту. Перевернул еще с десяток охапок и почувствовал себя дураком. Похоже, я опять сел в лужу.

Мои действия привлекли внимание аборигенов. Откуда-то выскочили и присоединились ко мне три безобразные кошки и зловещего вида полосатый старый кот. Под переворачиваемыми копнами сена заметались мыши. Кошки нажрались от пуза. Они работали командой, лично я такое видел впервые. Я переворачивал копну, одна из кошек сразу же прыгала на освободившееся место и гнала перепуганных зверьков в пасти товарищей. В какой-то момент у кота оказалось по мыши под обеими передними лапами да еще одна в зубах.

– Ну что? – спросил я их. – Не зря, выходит, стараюсь?

Последняя попытка. Говорят, на третий раз получится. Я перевернул несколько охапок сена, кошки кружились вокруг. Ура! Дыра высотой фута три и шириной дюймов восемнадцать. Черная, как сердце священника. Я взял лампу и подзадорил кошек:

– Слабо залезть туда и рассказать, что увидите? Слабо, конечно, так я и думал. Я лег на живот и заполз в нору.

Устроенная в сене комнатка оказалась больше, чем я ожидал, пять футов в ширину и восемь в длину; чтобы сено не осыпалось, стены Снэйк укрепил досками. Здесь Брэдон хранил свои картины и прочие сокровища, в основном всякий металлический военный хлам и медали. Он собрал целую коллекцию медалей, приколол их к рваному карентийскому знамени и гордо выставил у задней стенки каморки.

Я не мог не посочувствовать бедняге: вот как, значит, родина отблагодарила своего храброго защитника, вот до чего он докатился.

А наши правители еще удивляются, что Слави Дуралейник стал народным героем.

Обе боковые стены были заставлены картинами. Все полотна без рам: Снэйк просто складывал по три-четыре штуки вместе и прислонял к стене. Кухарка не преувеличивала, скорее она недооценивала Снэйка. Я не специалист, но мне его работы показались творениями гения.

Сюжеты и краски их не были веселыми, жизнеутверждающими. Порождения мрака, видения ада. Одна простая на первый взгляд картина сразу приковала мое внимание. Меня будто под дых ударили. Снэйк нарисовал болото, может, не то болото, что стало мне домом в бездомные, полные тоски и отчаяния годы службы, но не менее ужасное. Свинцовое небо нависало над унылым пейзажем, едва проступавшим из темноты. Болото было изображено таким, каким оно начинает казаться через несколько сводящих с ума месяцев. Комары размером со шмелей, горящие во тьме глаза, человеческие кости. На переднем плане – повешенный. Стервятники кружатся над его головой, черная птица уселась на плечо и клюет лицо мертвеца. Почему-то не вызывает сомнений, что перед вами – самоубийца, не пожелавший жить и страдать дальше.

Двое парней из нашего взвода действительно покончили с собой: не смогли терпеть бесконечную муку. О боги! Мне казалось, что я проваливаюсь в эту картину и лечу в глубь времен, как в пропасть. Я отвернул картину к стене. Довольно, мне не вынести больше.

Меня била дрожь, однако я просмотрел картины у одной стены и перешел к другой. Больше ни одна не потрясла меня до такой степени, но в глазах беспристрастного зрителя они не уступили бы той, с болотом.

– Сумасшедший, он был сумасшедшим, – шептал я.

Мне показалось, что лошади внизу заволновались.