А ещё было у него какое-то трепетное отношение к временам гусарским, к события Отечественной Войны 1812 года. Всякие байки и анекдоты о гусарах травил безостановочно, вечерами, отобрав у Ника гитару, романсы пел душещипательные — с надрывом, в том числе и собственного сочинения.

Как-то Ник поинтересовался у Ротмистра происхождением его прозвища, действительно для тех времён небезопасного — на раз-два в контрреволюции могли обвинить.

— Да случайно всё получилось. — Матвей усмехнулся. — В самом начале первого курса дело было. Первая лекция называлась — "введение в специальность". Борис Борисович, заведующий кафедрой, её читал. По-нашему — "Бур Бурыч". Ну вот, забрался он на трибуну и грузит, мол: "Если совсем коротко, то буровики — это гусары нашего славного Горного Института. Вот так — и ни больше, и ни меньше. И в плане — вина, да и в плане дам — также. Кстати, а какие правила гусары соблюдают неукоснительно и скрупулезно? Кто ответит?" Я тут же руку вверх поднял. Встаю и отвечаю: "Ваш вопрос, уважаемый Борис Борисович, прост до невозможности. И ответ на него давно, ещё со времён Дениса Давыдова, известен широким массам. Во-первых, это "гусар гусару — брат". Во-вторых, "сам пропадай, а товарища — выручай". В-третьих, "гусара триппером не испугать". В-четвёртых…" Ну, короче, ещё пару сентенций славных выдал. Удивился Бур Бурыч, ну, и представиться меня попросил. Я и выдал: "Матвей Кусков, в душе — гусарский ротмистр". Вот с тех пор оно и пошло, все стали меня «Ротмистром» называть! А что? По мне, так весьма достойная кликуха!

Ник, в свою очередь, Матвею рассказал свою историю.

Самое удивительное, что тот в неё поверил — сразу и безоговорочно.

— Ух, ты! — вздохнул завистливо. — Надо же, как оно в жизни бывает! Везёт же некоторым. Мне бы в тот коридор, а оттуда — сразу к Денису Давыдову, в жизнь гусарскую: битвы, дуэли, балы!

Мальчишка, одно слово.

Владимир Ильич Вырвиглаз, заслуженный доктор и профессор, также проявил себя как человек неординарный, мечтательный и трепетный — в глубине души. В редкие минуты общих вечерних посиделок, когда слово ему предоставлялось, рассказывал душещипательные бесконечные истории — о любви, сентиментальной и нежной. Такой вот Рыцарь — Верной, но Несчастной Любви.

Время шло. Приближалась весна.

— Скоро уже поедем, — обещал Курчавый и загадочно добавлял: — Полетим, вернее, товарищи! Эх, полетим!

У Ника с Ротмистром всё уже было готово: станок полностью изучен и освоен, метров сто уже набурили — в самом дальнем конце двора.

Ещё на металлическом заводе Ник наделал буровых коронок: пятьдесят штук, в полном комплекте — с расширителями и кернорвательными кольцами.

Не простых коронок, алмазных! Курчавый лично в Москву выезжал за алмазами, получал в ГОХРАНе. Потом рассказывал, как о тех коронках лично товарищу Сталину доклад делал. Может, и правда, хотя и приврать мог запросто — для поднятия боевого духа коллектива.

Два месяца Ник безвылазно на заводе провёл, ночевал прямо в цеху. А что сделаешь? Только когда Ник лично участие в работе принимал — получалось всё. Стоило отъехать, оставив чертежи и инструкции, тут же всё в тартарары летело, сплошной брак пёр.

Видимо, не хотело то время секреты свои этому времени отдавать, то же самое, как с разными песенками и анекдотами.

Однажды ночью, когда Ник у печи плавильной готовые коронки освобождал от графитовых форм, показалось, что наблюдает за ним кто-то. Пристально так, старательно. Резко обернулся: действительно два жёлтых огонька сверкнули за стеллажом и погасли тут же. Волчьи те глаза были, Ник в этом был совершенно уверен.