– И вы все делали вместе? – продолжал он. – Извините, но с тех пор, как обучался я, прошло немало времени. Письменные работы, практические занятия, физическая подготовка, общий беспорядок, общее жилье – фактически вся жизнь.

– Мы вместе посещали поточные лекции и занимались физической подготовкой. Так делается всегда. Для начала подбирают ребят приблизительно одного веса и телосложения. (Несмотря на раздражающую тенденциозность его вопросов, у меня возникло непреодолимое желание поговорить с ним.) А все остальное вытекает из этого вполне естественно.

– Вот как?

– Иногда они разделяли нас – скажем, во время спецзанятий или если считали, что один из нас слишком уж полагается на другого. Но до тех пор, пока все идет на равных, они только рады держать нас вместе.

– И вы во всем были впереди, – с одобрением предположил Смайли, взяв очередную мокрую тарелку. – Вы были лучшей парой. Вы и Бен.

– Просто Бен был лучшим студентом, – сказал я. – Любой бы выиграл, будь он рядом.

– Да, конечно. Что ж, все мы знаем подобных людей. А вы знали друг друга перед тем, как пошли работать в Службу?

– Нет. Но шли параллельно. Ходили в одну школу, но в разные здания. Учились в Оксфорде, но в разных колледжах. Оба занимались языками, но все равно ни разу не встретились. Он недолго служил в армии, я – на флоте. Именно Цирк и свел нас вместе.

Взяв изящную чашку китайского фарфора, он с сомнением заглянул в нее, словно хотел найти что‑то, что я упустил. – А вы бы отправили Бена в Берлин?

– Конечно, отправил бы. А почему бы нет?

– Объясните.

– У него превосходный немецкий благодаря матери. Это умница. Способный. Люди делают то, чего он от них хочет. Его отец был на этой ужасной войне.

– Как и ваша мать, насколько я помню, – он имел в виду участие моей матери в голландском Сопротивлении. – А чем он занимался – я говорю об отце Бена? – продолжал Смайли, будто на самом деле не знал этого.

– Он расшифровывал немецкие коды, – сказал я, как Бен, с гордостью. – Он был расшифровщиком. Математиком. По‑видимому, гениальным. Он помог организовать двойную перекрестную систему против немцев – он перевербовывал агентов, а потом отправлял обратно. По сравнению с этим моя мать была просто мелкой сошкой.

– И на Бена это произвело впечатление?

– А на кого бы не произвело?

– То есть он об этом говорил? – настаивал Смайли. – Часто? Это многое для него значило? У вас было такое ощущение?

– Он только сказал, что ему надо быть достойным отца. Он сказал, что это будет его компенсацией за то, что его мама – немка.

– Господи, – с грустью произнес Смайли. – Бедняга. Так и сказал? Вы не приукрашиваете?

– Конечно, нет! Он сказал, что в Англии с такой биографией, как у него, ему, чтобы прокормиться, нужно крутиться вдвое быстрее, чем кому‑либо другому.

Казалось, что Смайли расстроился по‑настоящему.

– Господи, – снова сказал он. – Как несправедливо. А как вы думаете, у него есть выдержка?

И снова он заставил меня задуматься. В нашем возрасте мы на самом деле не понимаем, что на что‑то может и не хватить сил.

– Для чего? – спросил я.

– Ну, не знаю. Какая выдержка нужна для того, чтобы вдвое быстрее любого другого бегать по Берлину? Да и нервы, думаю, нужны вдвое толще – всегда в напряжении. А выпить больше и не захмелеть? А уж когда имеешь дело с женщинами – там это всегда непросто.

– Я уверен, что у него есть все, что для этого нужно, – преданно сказал я.