Остальные ехали в Лондон на сэрратском автобусе. Но у нас с Беном был родстер “Триумф”, принадлежащий Стефани, ведь Стеф была молодчиной, Стеф была бескорыстной. Стеф вела его всю дорогу от Обана до Глазго, чтобы Бен мог попользоваться им неделю и вернуть, когда курс возобновится. Именно так вспомнилась мне Стефани – в точности так, как она предстала передо мной в машине, – бесплотный, дразнящий образ, наша с ним женщина – женщина Бена.

– Итак, кто же или что же такое Стефани? Или, как всегда, ответом мне станет громкое молчание? – спросил я его, открывая “бардачок” в тщетной попытке найти следы ее присутствия.

Громкое молчание длилось мгновение.

– Стефани – это свет для безбожников и образец для добродетельных, – серьезно ответил он. И потом более неодобрительно: – Стефани представляет немецкую часть семьи. – Он и сам был больше по немецкой линии, любил говорить он в более кислом настроении. Он говорил, что Стеф была со стороны Арно.

– Она хорошенькая? – спросил я.

– Не будь вульгарным.

– Красивая?

– Не так вульгарно, но еще не тепло.

– Тогда какая же она?

– Она – совершенство. Она лучится. Она бесподобна.

– Значит, красива?

– Да нет, деревенщина. Изысканна. Sans pareil [9]. Умна так, что и не снилось никакому Кадровику.

– А кроме этого, что она для тебя? Кроме того, что она немчура и хозяйка этой машины?

– Она седьмая вода на киселе моей матери. После войны она приехала к нам жить в Шропшир, и мы вместе выросли.

– Значит, она твоего возраста?

– Если вечность можно измерить, то да.

– Как бы названная сестра.

– Была несколько лет. Мы вместе носились как сумасшедшие, собирали на рассвете грибы, трогали пипки друг у друга. Потом я отправился в школу‑интернат, а она вернулась в Мюнхен, чтобы продолжать быть немчурой. Конец детской идиллии – и назад к папочке в Англию.

Так вежливо он не говорил ни об одной женщине, ни о себе.

– А теперь?

Я испугался, что он снова отключился, но в конце концов он мне ответил:

– Теперь все не так весело. Она пошла в художественную школу, подцепила какого‑то психа‑художника и стала жить в доме, полученном в приданое, на Западных островах Шотландии.

– А почему же тогда все не так весело? Ты не нравишься ее художнику?

– Ему уже никто не нравится. Он застрелился. По неизвестным причинам. Оставил записку в местном совете, в которой извинялся за эту неприятность. Никакой записки для Стеф. Они не были женаты, что еще больше сбило с толку.

– А теперь? – снова спросил его я.

– Она все еще живет там.

– На острове?

– Да.

– В особняке, полученном в приданое?

– Да.

– Одна?

– Большую часть времени.

– То есть ты ездишь туда и встречаешься с ней?

– Да, встречаюсь с ней. Значит, полагаю, и езжу тоже. Да, именно так: я езжу и встречаюсь с ней.

– Это серьезно?

– Все, что касается Стеф, серьезно по‑крупному.

– Чем она занимается, когда ты не с ней?

– Надо думать, тем же, чем когда я с ней. Рисует. Разговаривает с птичками. Читает. Музицирует. Читает. Музицирует. Рисует. Думает. Читает. Дает мне свою машину. Хочешь еще что‑нибудь узнать о моих делах?

На мгновение мы стали друг другу чужими, пока Бен снова не смягчился.

– А знаешь что, Нед? Женись‑ка на ней.

– На Стефани?

– На ком же еще, идиот! Если подумать, чертовски хорошая мысль.