Все это существовало в его памяти живым, звучащим, подвижным, полным ярких красок и запахов куском Стамбула, но стоило ему начать это описывать, как краски тускнели, живая картинка замирала и становилась похожей на неумелый, кое-как слепленный муляж из серого папье-маше. Но, как писал Булгаков, он «сделался упорен». Он по несколько раз переписывал написанные страницы, безжалостно выкидывая то, что казалось ему надуманным, искусственным, неточным.

Когда он писал, и особенно когда перечитывал написанное, как зловещее пророчество звучали в его памяти слова Рудаки, произнесенные его чуть хрипловатым от табака отчетливым лекторским голосом:

– Переводческая профессия очень вредная – она незаметно отнимает у человека индивидуальность.

Он тряс головой, чтобы отогнать навязчивый призрак старого перса, и набрасывался на написанные страницы, вычеркивая и заменяя слова, стремясь достичь совершенства, которого, как он сам прекрасно понимал, в этом деле достичь трудно, если вообще возможно.

Так незаметно пролетело это пустое лето. Никаких внешних событий за это время не произошло, все вокруг него как будто затихло и затаилось – не звонили Ариель и Хосе (по слухам, они подрядились водить русские экскурсии где-то за границей, то ли в Америке, то ли в Австралии), исчезли и не появлялись и до этого редко заявлявшие о себе из-за интеллигентской безалаберности члены карасса, только один раз за все время позвонил Шварц и сказал, что у него выставка в Германии, а у кота воспаление мочевого пузыря.

Инга то моталась с делегациями в городе, то уезжала с ними в разные места, а он сидел все лето дома и писал. И постепенно зрело в нем ощущение, что стоит ему закончить свой роман, как обязательно что-то произойдет, что именно – он не знал и не знал, произойдет ли это с ним или так, вообще, что-то изменится в окружающей жизни, но в том, что что-то обязательно изменится, он был почему-то абсолютно уверен.

В это утро Инга опять его оставила – опять увозила куда-то своих иностранцев. Заварив крепкого чаю, он привычно пошел к себе в комнату, где ждал его заранее раскрытый и включенный ноутбук, а рядом лежал очередной ненавистный перевод. Он собрался уже, стиснув зубы и преодолевая тошноту, перевести очередную порцию откровений американских гуру бизнеса – они сами так себя называли без ложной скромности, так сказать. Но только он уселся и открыл перевод, как взгляд его упал на толстую, изрядно уже потрепанную папку, лежащую на столе рядом с компьютером.

Он нежно погладил папку по шершавой обложке:

– Роман… страниц двести будет уже, не меньше, – и вдруг обуяло его тщеславие, и он позвонил Константинову.

– Слышишь, – сказал он, – я тут это… роман пишу.

– А откуда ты знаешь, что это роман? – спросил Константинов.

– Ну как же, – немного растерялся Кузниц, – большой и героев много.

– Это еще ни о чем не говорит, – уверенно заявил Константинов, – вот, скажем, «Капитанская дочка» – и героев много, и не такое уж маленькое произведение, а повесть, как ни верти.

– Пускай будет повесть, какое это имеет значение?!

– Не скажи, – назидательным тоном произнес Константинов, – точно определить жанр очень важно, – и спросил: – А у тебя эпический элемент присутствует?

– Не знаю, – ответил Кузниц, – а надо?

– Обязательно! – Константинов был по-прежнему категоричен. – Какой же это роман без эпического элемента?!

– Не знаю, – повторил Кузниц и замолчал, окончательно сбитый с толку.

– Чтение надо устроить, вот что, – сказал Константинов, – соберемся у меня и жанр заодно определим.