Братец сбегал на грядки, подобрал просвистевший мимо него обломок и вернулся на крылечко с ним и с доброй улыбкой.

– Ну, показывай фронт работ.

Я молча вынесла полведра орехов и снова скрылась в домике. Мне нужно было хоть немного побыть в полной изоляции. Превентивно. Чтобы не прибить кого-нибудь молотком или кирпичом, в итоге загремев в полную изоляцию лет на двадцать.

Вообще-то вывел меня из себя вовсе не Питт, а Караваев, которого сейчас даже нельзя было за это как-нибудь покарать. Мишаня улетел в Стамбул, а туда мне кирпич при всем желании не добросить.

Ну, ничего. Как говорится, он улетел, но обещал вернуться…

– Отложи один кирпичик на потом! – покричала я Эмме.

Бодрый стук на крыльце прекратился. Скрипнули половицы, в дверной проем на разном уровне сунулись две озабоченные физиономии – человеческая и собачья.

– Люся, я тебя боюся, – сказал братец, и Питт согласно подгавкнул. – Скажи, в чем дело? Я же вижу, что тебя заботят вовсе не хлопоты с подготовкой к юбилею Петрика, явно есть что-то еще. Что-то личное?

– Наличное! – рявкнула я, не собираясь делиться с младшим братом своими взрослыми проблемами.

Не признаваться же ему, что я отчаянно ревную Караваева к новой сотруднице, с которой он и отправился на переговоры в Стамбул. Переводчица ему там, видите ли, понадобится! Мог бы взять с собой Тамару Павловну, она прекрасный переводчик, очень опытный, у нее трудовой стаж почти сорок лет.

– Если ты это из-за Михаландреича… – братец проявил проницательность и неосмотрительность одновременно.

– Эмма, не заставляй меня швыряться посудой, у нас ее и так не хватает!

– Понял, ухожу к кирпичам и орехам…

Брат ретировался, Питт еще немного покрутился у моих ног, понял, что сладкого кусочка не допросится, а горькие слезы показались ему невкусными, поэтому он тоже удалился.

Я осталась одна. Как хотела – в тишине и покое. Ненадолго. Заливистая телефонная трель заглушила бодрый кирпично-ореховый перестук.

– Что? – рявкнула я в трубку, даже не посмотрев, кто звонит.

– Все! – объявила Дора. – Мне надоело дожидаться, пока у тебя проснется совесть, она, я вижу, в коме. Суворова, ты вообще помнишь, что у нас завтра?

– Пятница.

– И-и-и?

– Конец рабочей недели.

– Ну и-и-и?

– И день зарплаты?

– А вот фигушки тебе, Суворова! Зарплату хочешь? А где новый текст на сайт? Анонс в соцсетях? Моя приветственная речь членам клуба? – Начальница перечисляла то, что я сегодня не сделала, и все больше ярилась. – Где это все? И ты сама, кстати, где?

– В моральном упадке и бездне отчаяния, – пробурчала я.

– Да? А что так? – Дора сменила тон.

У нас с ней вообще-то дружеские отношения.

С Дорой Дорониной я училась на журфаке. Тогда мы особо не приятельствовали, потому что нигде, кроме как в аудиториях, не пересекались. Я жила в общаге, а после занятий подрабатывала где придется, Дора же вела роскошную жизнь в трехкомнатной квартире родителей, которые почти безвылазно работали за границей. У Дорониной было вдоволь денег, свободного времени и друзей, у меня – ровно столько же забот и проблем. Друг другу мы были совершенно неинтересны.

Все изменилось год назад, когда медиахолдинг, где я работала, развалился в пыль. Владелец бизнеса, скорбно всхлипывая, объявил, что настали совсем плохие времена для бумажной прессы, после чего, продав все активы, уехал горевать на ПМЖ в Испанию. Сотрудников, разумеется, уволили, причем с долгами по зарплате.