|
Да только не успели они дойти до берега, как двое сызнова сабли повытаскивали и зарубили троих своих дружек, так, что двое их осталось всего, да атаман, что позади всех шел. Переступили они через трупы кровавые и подошли к берегу, уже в самую лодью стали забираться, за бот ее высокий руками схватилися. Тут вдруг, глядит Евлампий, сам атаман из сапог своих красных два ножичка вострых как выхватил, да и всадил дружкам своим в спины широкие, аккурат под ребра кажному. Так и упали они в воду прибрежную мертвее мертвых, залив вокруг кровью своей все. А атаман, хитрый как старый лис, не полез в лодью. Он вдруг повернулся, пошел вдоль берега и пропал скоро из виду за кустами прибрежными. А Евлампий, ни жив ни мертв сидит от увиденного злодейства, шелохнуться боится – а вдруг атаман злой его увидал, а ли почуял? И вдруг слышит свист разбойничий в ста саженях от себя и видит, что с реки к берегу тихо другая лодья подошла, факелов на ней не видать, да и сама словно чудится тенью призрачной душегубской на реке ночной. Подошла лодья к берегу, прыгнул атаман в нее и был таков.
Вылез тут Евлампий из своего убежища и дрожа от ужаса к месту заветному кинулся. Глядь, а кругом уже одни скелеты истлевшие валяются, словно и не разбойники то были, а бесовские отродья. Подошел он к земле светящейся, упал на колени, да такая его жадность обуяла, что стал руками своими землю разгребать. Гребет, а земля все горячее становится, уже и рукам жарко. Так дорылся он аж до самого сундука, откинул крышку в радости дикой, а от туда как выскочит девица страшенная с волосами грязными в одеянии белом и косою в руках костлявых, да как саданет этой косой Евлампию по шее, так и голова с плеч покатилася, да к самой речке Туренке, где лодья разбойничья стоять осталась, и укатилася. Упал Евлампий рядом с сундуком, да кровью своей все окрест и залил. Так и не дошел он к сродственникам на именины, помер от жадности по дороге. – Да, – сказал дядька Федул, дослушав сию историю Прохора до конца, – клады они многим кажутся, да не всем даются. Энтот видать заговоренный был на много человек. – Это как так? – вопросил Прохор. – Да так. Значит это, что найти такой клад мало, надо еще знать которому он в руки уготован. Может пятеро помрут, духом смертным убиенные, а шестой его возьмет голыми руками, ибо заклятье так сотворено. А может и все пятнадцать помрут, кто его знает. – Да кто‑ж знает, как не атаман? – Он‑то знает, да только не скажет. Призадумался Прохор, а потом говорит: – Слушай Федул, а может только на одного энтот клад заговоренный? Ежели аккуратно, может и повезет? – Может и повезет, кто его знает. Тут как судьба‑лихоманка прикажет. А чем про клады задумывать, давай‑ка лучше брат с тобой медовухи хозяйской отпробуем. Больно она здесь хороша. А там и поспать не грех, светает уже. С этими словами Федул налил две чарки. Выпили они с Прохором на пару, крякнули, да усы вытерли рукавом. Апосля чего спать отправились. Только Прохор перед сном на крыльцо резное вышел и постоял чуток, глядя в верх по течению Туренки, не засветятся ли клады какие, их говорят далеко видать.
Глава 3Поезд свадебный
Женился купец богатый Афоня. И было ему тридцать три года. До сих пор жил Афоня бобылем, ибо имел нрав крутой и никто из девок, что ровней ему приходились в славном городе Киневе, по доброй воле идти за него не желал. А коих звал он недолго любушкой – бил Афоня нещадно. Рука у него, к слову, была тяжелехонька. Изувечил он дочь купеческую Матрену Аграфеевну, до той поры первой красавицей считавшуюся во всем стольном граде Киневе, синяков ей наставил под глазы красивые, да ребро сломал, ударив поленом. Алефтине же Ивановне, ключнице княжеской, едва ухо не откусил. А все потому, что больше жизни своей любил купец Афоня бражничать с дружками своими и не знал в этом занятии ни меры, ни конца, ни краю. |
