Подбежал к нему Дубыня‑богатырь, да как огреет палицей, – от Сардера аж щепки полетели.

– Не бывать тому, – кричит Дубыня, – чтобы нечисть верх над людьми взяла. И снова Сардера палицей по боку жахнул, вмятину в его трухлявом теле сделал.

Опомнился леший, да ручищами своими, что на ветки боле похожи, обхватил Дубыню. Палицу вырвал и переломил пополам, а богатыря с земли приподнял и душить стал. На Дубыня не зря богатырем звался. Оторвал он от себя ветки липучие, схватил меч и давай рубить с плеча. Да так обтесал Сардера со всех сторон, что тот, коры лишившись, стал более на молодое бревно походить, по случайности плотниками в лесу забытое.

А вокруг уже битва жаркая кипит. Ратники меж леших носятся, нанося им раны глубокие, раны смертельные. Шустрый Михайло трех молодых леших пополам рассек, а еще пятерых изувечил немало. Алексий, впервые в поход отправившийся, пятерых в щепки разнес, двоих зарубил, да увидал в сумраке лесном на краю ручья молодую девицу, зелеными глазами да чешуею блестевшую, и за ней кинулся, топор отбросив. Видно, такая его ярость обуяла, что решил задушить ее голыми руками.

Усыня‑богатырь на пригорке сцепился с дюжиной здоровенных лешаков. Мечом машет так, что тела трухлявые пополам рубит с одного удара. Уже вокруг него дров навалено столько, что и ногой негде ступить, а лешаки все наседают, смрадом болотным на него дышут. Меч Усыни аж красным стал от сечи буйной, раскалился, во тьме светится. Усыня выгоду свою смекнул быстро, зарубил ближнего лешака, да меч из него выдергивать не стал. Подождал, пока тот задымился, да пламя его охватило. Испугалась нечисть, врассыпную бросилась. А Усыня за ней. На коня вскочил, машет мечом красным, сам жара не чует, да погнал их по лесу в места темные. Кого из лешаков догонит, мечом рубит. Так что вскоре осветились лесные закоулки огнями, будто по низинам уголья костра поразбросали.

А Усыня не уймется никак – все рубит и рубит нечисть лесную, да болотную. Так увлекся погоней, что не заметил сам, как ускакал в самую чащу леса, далеко от костра богатырского удалился. Вылетел Усыня на поляну, что в чащобе глухой таилась, остановил коня, стал слушать где враг нечистый прячется. Вдруг слева скрип и кряхтенье раздалось. Закачались деревья, земля задрожала. Глядь, а на него прет здоровенный лешак ручищи‑ветки свои раскинув.

– Прощайся с жизнью человечина! – орет лешак. Рот свои кривой так широко разинул, что Усыню аж смрадом от мухоморов не переваренных обдало из того рта. Поднял он меч раскаленный над головою, да и разрубил одним взмахом лешака подвернувшегося на сотню здоровенных щепок, которые тотчас загорелись ярким пламенем. Опустил меч богатырь, огляделся – один он на поляне, а в самом центре ее чернеет что‑то видом своим с избушкой схожее. «Откуда тут человечьему жилью взяться? – подумал Усыня, – не иначе, как ведьма какая в чащобе обретается. А ну‑ка наведаюсь я к ней в гости, потревожу бабулю». Постоял он в раздумьях немного, да тронул коня своего верного потихоньку. Подъехал поближе, спешился. Пригляделся. Избушка в отблесках лешака догоравшего и правда ведьминской казалась: невысокая, покосившаяся, мхом да поганками поросшая. Но, хоть и худая на вид, а жизнь какая‑то в ней теплилась – из трубы еле видный дымок чадил, да искры вылетали. Подошел Усыня к избушке загадочной и дверку, махонькую для его плеч саженных, отворил потихоньку. Нагнулся богатырь, шагнул внутрь, и оказался в жилище неведомом. Никого он не увидел там. Хотя и горел огонек в очаге каменном, но для глаз все мраком казалось поначалу. А когда развиднелось в очах, то узрел Усыня на стенах лачуги сети рыбацкие, полные скелетов рыбьих.