«За обед, за бензин…»

«Но я ничего не ела!»

«Ладно. Тогда двадцать баксов за бензин. И за содовую».

Грета проснулась и расхохоталась. Ли лежал рядом с ней.

— Я только что видела самый антисемитский сон на свете. Это было так… О боже… Это было просто ужасно!

Как ни странно, Грета никогда особо не ощущала себя еврейкой. Родители ни разу не водили ее в синагогу. То, что они евреи, они воспринимали как нечто само собой разумеющееся — как то, что у них есть кожа. Школьная подружка Греты, Кейт Донован, была католичкой. Она жила этажом ниже Гершковичей в доме на Парк-авеню, и Грета часто ходила с ней в церковь. Во время службы она делала вид, что принадлежит к многочисленным веснушчатым родственникам Кейт.

Каждую неделю во время службы у Греты бурно разыгрывалось воображение, когда все рыжие Донованы вставали, чтобы принять причастие. Они выстраивались гуськом, друг за другом, а Грета стояла на коленях, глядя на то, как счастливые члены клуба ожидают своей очереди, чтобы получить вино и облатки. Она опускала голову и шевелила губами, притворяясь, будто на этой неделе не исповедовалась и потому не достойна принять Святые Дары.

Когда Грета размышляла о том, что это такое — быть еврейкой, она представляла темную комнату и старушку в кресле-качалке в углу. Почему — она сама не знала. Как-то раз они с Кейт лакомились сырым сдобным тестом в оранжевой кухне Донованов, и Грета услышала, как в соседней комнате мистер Донован сказал что-то про «проклятых евреев». А его жена тихонько проговорила: «Норман!» Грета густо покраснела, ей стало стыдно. Это был единственный момент в ее жизни, когда она почувствовала себя еврейкой, что называется, с головы до пят.

Первые два года ее замужества были настоящим блаженством. Они с Ли щедро украсили свою квартирку рождественскими гирляндами с маленькими белыми лампочками, обтянули потрепанные диваны плотной белой тканью. Они отдраили полы наждачной бумагой и развесили по стенам картины, нарисованные их друзьями. Грета устроилась литературным редактором в издательство «Уоррен и Хоу». Через некоторое время мистер Гелб спросил у нее, известно ли ей что-нибудь о кулинарии. Грета кое-что знала — Марушка научила ее готовить. Так она получила повышение. На самом деле ей было все равно, но лишние деньги не могли не радовать. Грета с облегчением почувствовала, как амбиции выходят из нее, будто гной из вскрытого нарыва. Она перестала желать других мужчин. Ей захотелось родить ребенка. Она собиралась вести простую, пристойную жизнь. Замужество подействовало на нее, словно волшебное заклинание.

Книга Тави Матолы о его бегстве из Лаоса была наполнена болью и написана превосходно, но в ней попадались лишние слова и невнятные куски. Тави уговорил Грету не стесняться и делать радикальные предложения по переработке рукописи. Они встречались пару раз в неделю.

Красные стены квартиры Тави создавали у Греты такое ощущение, будто она хирург, проникший внутрь тела пациента. Предложения, написанные Тави, опутывали ее, словно кровеносные сосуды. Она рассекала вены, и они кровоточили словами.

По вечерам, когда она смотрела на Ли после нескольких часов работы над рукописью, ей было трудно сосредоточить взгляд. Казалось, и голос Ли стал звучать тише. Грета часто ловила себя на том, что просит мужа повторить сказанное, в итоге они оба стали беспокоиться насчет ее слуха.

Как-то вечером, когда они молча ужинали, Ли спросил:

— Сколько времени понадобится Матоле, чтобы закончить книгу?

— Понятия не имею, — ответила Грета.

— Но ведь на это может уйти несколько лет, верно?

— Не все пишут так медленно, как ты, — сказала Грета, но тут же сжала его руку и улыбнулась.