Я назвал бы воспитателей и руководителей колонии и прокурора Лидию Михайловну Кравцеву ПОНИМАЮЩИМИ ЛЮДЬМИ.

А понимание, если оно уходит вглубь, берет на себя, по логике вещей, часть вины.

Разумеется, говорить о «комплексе вины» по отношению к воспитателям колонии и московскому юристу — полнейший абсурд.

Лично никто из нас не виноват.

И я ни в чем не виноват. И ты ни в чем не виноват. И он ни в чем не виноват.

Отчего же тогда болит сердце?!

Из моего письма Николаю:

«…теперь о самом существенном: на земле живет человек, которому ты нужен, как никто в мире, — твоя десятилетняя сестра. Она сейчас в интернате для сирот. Мне показалось по твоим письмам, что ты любишь ее не как сестру, а как дочь, хотя ты и ненамного старше ее.

Твою подлинную фамилию я изменил. Боюсь, что на пути твоем будут люди, которые с удовольствием напомнят тебе, что ты содеял, только для того, чтобы почувствовать себя выше и лучше тебя.

Я понял, что ты всю жизнь мечтал об обычной, обыкновенной, естественной человеческой жизни. Но она не дается даром, как трава или дождь летом.

Жизнь иногда начинают с нуля, строят, достраивают.

Это тяжело — нужны большое упорство и большая целеустремленность. Но тебе будет тяжелее, ты начинаешь не с нуля, а с величины минусовой. Ты начинаешь с того, что ниже нуля. И поэтому, чтобы построить жизнь, тебе нужно будет высшее качество — мужество. Это, возможно, удастся тебе, потому что ты уже сейчас умеешь думать не об одном себе. А подлинное мужество рождается из соединения людей с людьми.

И вот еще одна истина, элементарная и трагичная: человечеству нужны были тысячелетия, чтобы выйти из пещеры, а человеку нужен лишь один час для того, чтобы в пещеру вернуться.

Лишь один час.

Со стаканом водки в руке.

Но тебе, буду думать, это уже не угрожает.

Не исключено, что руководители твоей колонии добьются дальнейшего улучшения твоей участи и ты выйдешь на волю раньше.

Но освобождение от наказания не должно означать для тебя освобождение от вины. Освобождение от наказания может даже усилить вину до последней, почти нестерпимой боли. Но я верю, ты отнесешься к этому мужественно, как человек с твердой душой, как настоящий мужчина».

Из письма Николая ко мне:

«А мать я иногда вижу во сне. Живую».

Он видит мать, которая «показала ему этот мир», мир, который повернулся к нему не лучшей стороной. И вот он в этот мир вернется, он вернется в этот мир уже взрослым человеком, чтобы подняться с отметки ниже нуля — «через тернии» — к истинной жизни.

Ах, эта обыкновенная, обычная человеческая жизнь, которую мы забываем ценить, когда она есть, и даже склонны сетовать на ее монотонность и однообразие, и — вдруг! — она, «банальная», становится ценностью, без которой все остальное начинает обессмысливаться.

Я несколько месяцев решал, писать ли мне этот очерк. Писать было тяжело.

И. Бунин начинает один страшный рассказ строками: «Ужасное дело это — дело странное, загадочное, неразрешимое».

О странных, то есть страшных, делах надо писать тоже.

Чтобы жить потом было не страшно.

А жить не страшно — это жить по-человечески.

____________________

После опубликования в «Литературной газете» этого очерка редакция получила много писем от юных читателей, которые хотели бы переписываться с Николаем. Эта переписка завязалась; она помогала и помогает Николаю в его возвращении к нормальной жизни.

Письма к читателю

О Шиллере, о славе, о любви…

В XIX веке не было понятия летной и нелетной погоды, но именно нелетная погода вернула меня в XIX столетие.