— Обращался: Ваше Величество?

Мой собеседник не ответил шуткой на шутку, задумался, ушел, видимо, в воспоминания, потом стал подробно рассказывать о королях: рабочих-виртуозах, которые делали вещи не менее удивительные, чем то, что удавалось лесковскому Левше.

Наверное, странно, но рассказы его об этой исчезнувшей с великолепным развитием науки и техники породе людей, чьи личности отпечатывались в тончайших вещах, напоминали мне мемуары старых мхатовцев о великих актерах довоенной поры: Качалове, Москвине, Леонидове… Та же магия мастерства, и то же самозабвение в работе.

В юности Данилов читал запоем «Одиссею», «Илиаду» Гомера, «Божественную комедию» Данте, любил Эдгара По, потом стал читать меньше, может быть, из-за физической усталости, работа токаря тяжелая; он читал капитальные вещи реже, но с разбором, увесисто, для души. Последнее, что навсегда запало: «Мастер и Маргарита» Булгакова. Но вот странно: мастеру полюбился особенно не Мастер, а Воланд, черт. Сам Данилов объясняет это шутливо: «Он — современный, сегодняшний». В этой симпатии к Воланду ощутима некая потаенная строптивость, видимо, появившаяся с возрастом. В молодости ему понравился бы больше Мастер.

И мы возвращаемся в его молодость.

— Посвящение в короли было событием, меня посвятили, удостоили восьмого разряда перед самой войной, потом пехота, тяжелые ранения, обмороженные дыхательные пути, потом госпиталь и костыли, вернулся домой, и вот посчастливилось неслыханно: инструменты, я упаковал их в ящик, сохранились. С ними и начал я новую жизнь уже в Москве, жизнь хорошую, но уже не королевскую.

— Почему не королевскую?

— Нет, нет! — отверг он возможную мысль о возможной жалобе. — Я жил хорошо, работал всласть и на отсутствие почета и уважения тоже пожаловаться не могу, руководил Московским советом новаторов… Но рабочих королей не стало в самой жизни, как и не стало восьмого разряда, теперь шестой — потолок. А получить его — не велика хитрость…

— Вероятно, — говорю ему, — в век НТР короли не нужны.

— Что ж, — соглашается, — НТР: дело исторически важное и неизбежное, но вот я на пенсии, а нет-нет, да обратится ко мне руководство завода: помоги решить. Не все могут машины.

И вдруг задал мне неожиданный вопрос:

— У вас, у писателей, тоже упал авторитет мастерства?

— Ну… — ответил я неопределенно.

— У нас, токарей, упал. А тут в чем основная опасность? Мастерство утрачивает заманчивость для молодежи. Нужны и сейчас, — заключает, — вершины.

— Вершины?

— Да, да, вершины. Уравнивать опасно. Жизнь делается серой.

Эти скупые соображения старого токаря-лекальщика оживили в моей памяти несколько экзотических читательских писем о том, что и социалистическому обществу нужна аристократия, не социально-имущественная, несовместимая с нашим образом жизни, а иная, духовно-нравственная. Письма эти не вызывали у меня сочувствия: отпугивало, видимо, само понятие — аристократия, даже и духовная, в этом чудилось некое неоницшианство, деление на «высших» и «низших».

Но вот Данилов развивает свою мысль об аристократии мастерства.

— Нужны люди, задающие тон… — Он не отрывается от волнующей его темы: мастерства чести. — Раньше тон задавали у нас токари-короли. Машина, самая архисовершенная, тона задавать не может. — И с неожиданной тоской: — Я в молодости мечтал учиться у королей, а у меня сегодня никто не хочет учиться… До войны короли зарабатывали в двадцать раз больше молодых рабочих. Я вас не обманываю, в двадцать раз.