Духовой оркестр и тройка все более объединялись в идею и образ жизни-праздника. Во всем этом, конечно, была ужасная, чисто детская сумятица: хохотали ряженые, летели по ветру разноцветные шары, и сани летели с ледяных горок, люди танцевали не в домах, а на улицах, и играла-играла музыка, и неслись-неслись кони. Сумятица постепенно уступала место более стройным и реальным построениям, а вот что-то детское в идее-образе жизни-праздника останется навсегда, до конца, сохранится от школьной скамьи до скамьи подсудимых.

А между тем он рос в суровой обстановке и в большой бедности. Мать умерла, когда ему было пять лет, оставив мужа-столяра, сына и дочь. Хозяйство в семье без женской мудрости не ладилось: денег, которых при ней чудом доставало, теперь оказалось катастрофически мало. И работать он начал рано, подростком, пожалуй, не запомнил каникулы, когда бы отдыхал: на овощной базе мастерил ящики, на станции разгружал вагоны, немного столярил. Идея-образ жизни-праздника располагала, конечно, к фантазиям, к воображаемой действительности, но будни на овощных базах и бессонные ночи у товарных вагонов не дали ему стать пустым, сентиментальным мечтателем.

Его все больше тянуло к музыке, и он с двенадцати лет начал судьбу строить сам: поступил в пятилетнюю музыкальную школу по классу аккордеона; в армии был он музыкантом, а после армии, окончив областное культурно-просветительное училище, уже солидный, женатый, двадцатипятилетний человек, узнал — даже не верилось! — что его странные, смешные фантазии о жизни-празднике обретают какую-то твердую почву и даже государственную обоснованность: в Институте культуры открыто новое отделение — режиссеров массовых представлений и театрализованных празднеств, или, в двух словах, Мастеров Праздника. Давнее, детское ожило, заговорило, он поступил в институт и учился, учился, работая одновременно по вечерам и ночам сторожем, дворником, столяром.

И опять летят санки с ледяных гор, играют духовые оркестры, несутся кони с бубенцами, но теперь не в одной лишь фантазии, а в студенческих тетрадях, первых рабочих чертежах будущих торжеств и увеселений.

…Когда стрясется беда, заведующий новой кафедрой массовых представлений и театрализованных праздников В. А. Триадский обратится в Верховный суд РСФСР с письмом, где расскажет о том романтическо-возвышенном настроении, с которым его воспитанники выходили в жизнь… Будущих Мастеров Праздника готовили празднично, может быть, даже празднично чересчур.

О нет! — они не были оранжерейными растениями, хотя бы потому, что Попали в институт, на новое, необыденное отделение, из совершенно обыденной жизни, куда и должны были потом вернуться. Но в том-то и дело, что В. А. Триадский учил их разнообразить, оживлять эту обыденность, не только расцвечивать шумными фейерверками, но и одарять милыми неожиданностями, учил одухотворять повседневность, очеловечивать, казалось бы, казенные мероприятия, радовать непрерывно непривычными мелочами…

У них постепенно вырабатывалась особая философия, осмысливающая высшую суть их будущего поприща: если посмотреть зорко, все в жизни высокопразднично — работа, общение, любовь, воспитание детей, отдых, путешествия, даже уборка дома, — надо лишь уметь это увидеть, почувствовать, выявить, заставить заиграть.

И они, воспитанники В. А. Триадского, будут не режиссерами неких надуманных, искусственно-театральных действий, а как бы художниками самой жизни, и для этого должны нести в себе самих доброжелательность, дар понимания и сочувствия.

С этим и вышел в жизнь первый выпуск нового отделения. Одним из лучших был в нем Вячеслав Залецило, судимый потом за покушение на умышленное убийство, не повлекшее тяжких последствий лишь потому, что жертвы защищались и убежали.