Я пишу не для того, чтобы оправдать человека, совершившего действительно тяжкое деяние, и не для того, чтобы обвинить суд в излишней суровости.

Я пишу для того, чтобы ПОНЯТЬ: почему?

Почему рушатся иногда судьбы, в сущности, хороших людей и они оказываются, как говорили в старину, «за решеткой»? Я выбрал одну локальную историю. «Третья модель» поведения чаще всего оканчивается менее бурно и не в зале суда. Я остановился на экстремальной ситуации для того, чтобы резче выявить всю меру ответственности большого мира за судьбу личности в микромире, где моральные нормы извращены.

В одном из писем, полученных судебными органами при разборе этого дела от уважаемых в Зарайске людей, было отмечено: «За короткий период времени Залецило внес больше творчества, инициативы, чем Егорова за многолетнюю трудовую деятельность». И это, как явствует из писем, видел весь город. Было бы нелепо и наивно обвинять город в том, что он «безмолвствовал» в тяжкие для Залецило месяцы. Самый маленький город в сопоставлении с одним человеком велик. У него большая жизнь, разнообразные заботы. Но не могли ли те, кто выступил в защиту Залецило, когда он стал уже подсудимым, защитить его раньше, когда он один на один боролся с Егоровой?

Ведь он обращался в авторитетные учреждения города, особенно часто, как мы видели, в отдел культуры; он не боролся, не наступал, он лишь сообщал, что ему тяжко работать и тяжко жить. Он был повелительно уверен и собран в любимом деле, при устройстве торжеств и увеселений, и, как ребенок, беспомощен, когда надо было защитить собственные интересы и моральные нормы, которые с этими интересами переплелись.

Моральные понятия обладают одной интересной особенностью. Они при всем их авторитете кажутся порой книжными, абстрактными, пока не одеваются живой, трепетной тканью человеческой судьбы. И тогда мы понимаем, что «добро» — это не термин, излюбленный нудными моралистами, а живое сердце, которое болит и может от боли разорваться или непоправимо помрачить на минуту разум, а «совесть» — это не надуманная абстракция, а наше общее, большое беспокойство за судьбу человека, который хочет отдать обществу все силы души.

«Третья модель» — постоянное и неотложное дело большого мира, а большой мир — это мы все.

…Через несколько месяцев после суда жена поехала к нему в колонию. Он вышел к ней, виновато улыбаясь, и она вглядывалась в него, узнавая и не узнавая.

Жест

ЖИВОЙ, кто жив, кто живет,

живущий, в ком или в чем

есть жизнь; Живая душа…

Живой разум… Живая вера…

Живопись…

Однажды молодая чета Н., возвращаясь вечером домой, обнаружила в московском дворе, в сугробе, холст, в котором узнала картину из Третьяковской галереи.

Молодожены были любителями живописи и в Третьяковку ходили нередко. У них была неплохая память на лица, и, рассматривая холст, они убеждались, что именно это лицо видели на картине.

Им показалось, что это сон, наваждение. Они разобрали подпись — совпадало и имя автора.

Не буду описывать их растерянность — она понятна и нелюбителям живописи. Найти под ногами картину из Третьяковки!

Холсту посчастливилось — он попал в хорошие руки. Наутро молодые понесли его в Союз художников РСФСР. Посчастливилось и молодоженам: именно в тот день шло в союзе заседание секретариата, и все руководство было на месте. Застали они и автора холста — секретаря союза. Тот, увидев, что стало с его работой, был потрясен, и это тоже понятно.

Автор холста объяснил молодым: они нашли не саму картину из Третьяковки, а этюд к ней, что ненамного уменьшило их растерянность, ибо они понимали, что и этюд не для того писался, чтобы лежать под снегом.

Холст отдали в реставрацию, а наутро выехала из Москвы комиссия из двух человек — сотрудника дирекции художественных выставок А.