- Нет.

- Ну тогда фамилию назови.

- А что фамилия? Фамилия тебе ничего не даст. Ладно, - устало проговорил Солонков, - я отключаюсь. Спасибо за консультацию!

Легче от этой консультации не стало, скорее наоборот - сделалось тяжелее. Но, с другой стороны, появилась ясность: теперь понятно, на что он может рассчитывать, сколько ему отведено времени, а на что рассчитывать уже нельзя.

И наткнулись-то на болезнь случайно. Солонков, как член Союза писателей, проходил обычную годовую диспансеризацию - сдавал на анализ кровь, мочу, кочевал по кабинетам, от одного врача к другому, проверяя сердце, почки, глаза, уши и прочее. Во время этой диспансеризации и обнаружилось, что Солонков болен.

Стоял конец февраля. Через несколько дней Солонков собирался уезжать в горы, на Кавказ, в Терскольское ущелье, где имелись хорошая горнолыжная база и была толковая трасса. Солонков каждый год ездил туда кататься на лыжах, мотался на огромной скорости по склонам, он вообще любил скорость каждая мышца начинала петь, каждая жилка стонала, когда он несся с верхотуры в далекий, окаймленный соснами теплый распадок, где располагалась гостиница "Чегет", любимая Солонковым, а внутри возникало ощущение восторга, радости... И вот теперь ни восторга, ни радости - абсолютно ничего не осталось, лишь холод внутри, усталость, тоска в сердце. Больше ничего.

В Чегет Солонков собирался ехать вместе со своей невестой Викторией Колокольцевой, Викой, художницей из конструкторского бюро, занимающегося промышленным дизайном, которая была Солонкову ещё дороже и ближе, чем скоростная езда на лыжах. При виде Вики у него сладко сжималось сердце, он начинал слышать громкий стук своего сердце, а следом и стук её сердца. В общем, дороже и ближе человека у Солонкова не было.

После гор они собиралась сыграть свадьбу - для этого уже все было подготовлено, даже ресторан заказан. А сейчас свадьба не то чтобы отодвигалось - улетала в никуда.

Солонков сел на тахту, откинулся назад. Потянулся за полуопустошенной бутылкой, приложился к горлышку, сделал несколько больших глотков, хмель опять не взял его - водка была как вода. Солонков застонал.

На несколько минут он, похоже, забылся, а когда очнулся, то ощутил, что лицо у него мокрое: в забытьи Солонков плакал. Он отер щеки ладонями, взялся за телефон. Некоторое время колебался - звонить Вике или не звонить? Ведь она человек чуткий, все поймет по его голосу, по неверным ноткам, по окраске, по глухоте, все раскусит, а ему не надо, чтобы Вика его раскусила. Зачем ещё эту тяжесть взваливать на нее? Придет время - все узнает сама.

Он так и не решился ей позвонить, повесил трубку.

Но в эти минуты, пока колебался, звонить или не звонить, принял решение: поездку в горы не откладывать. Пусть эта поездка будет последней в его жизни. В горах он попрощается с тем, что было его любовью, его привязанностью. Впрочем, попрощается не только с горами, попрощается со своей жизнью, нарвет охапку рододендронов и привезет их в Москву. Потом эти горные рододендроны, пахнущие Эльбрусом, синью обжигающего высокого неба, снегом, радостью сильных людей, льдом, ему положат на могилу. Вика тоже поедет с ним в горы. Так они договорились ещё тогда, когда Солонков ничего не знал о своей болезни.

Чегет встретил их солнцем, далеким грохотом лавин, подтачиваемых приплывавшим с юга теплом, тихим журчанием целебной нарзановой речки, пронзительной свежестью снега, музыкой и слепящим сиянием двух округлых горбушек Эльбруса.

- Красота какая! - не сдержалась Вика, рассмеялась довольно, раскинула руки в стороны, будто собиралась куда-то полететь. А куда можно улететь из этого рая? Только в рай. Если он, конечно, лучше рая чегетского, и дух братства в нем крепче, чем здесь. Солонков вытянул из кармана своей куртки темные очки, надел Вике на нос:

- Смотри, глаза не сожги.