Я счел эти соображения неоспоримыми, но заметил, что не произвел на поэта и на друга никакого впечатления. Из-за этой неудачи я сделал вывод о вмешательстве сильного аффективного фактора, который омрачал их разум, и решил обнаружить его позже. Им должен был быть психический протест против печали, обесценивающей их наслаждение красотой. Представление, что эта красота бренна, вызвало у обоих сентиментальных людей предчувствие печали по поводу ее заката, а так как психика инстинктивно отшатывается от всего, вызывающего боль, они ощутили, что их наслаждение красотой оскудело из-за мысли о ее бренности.

Печаль об утрате чего-то любимого нами или вызывающего наше восхищение кажется дилетанту настолько естественной, что он считает ее само собой разумеющейся. Однако для психолога печаль – большая загадка, один из тех феноменов, которые сами по себе неясны, однако объясняют другие темные места. Согласно нашему представлению, мы обладаем определенной мерой способности любить, называемой либидо, которое при первых шагах развития обращается на собственное Я. Впрочем, позже, причем очень рано, оно отворачивается от Я и обращается к объектам, которые мы, таким образом, включаем до некоторой степени в наше Я. Если объект пропадает или утрачивается нами, то наша способность любить (либидо) снова становится свободной. Она может избрать взамен другой объект или временно вернуться к Я. Но почему такое отделение либидо от своих объектов должно быть столь мучительным процессом – этого мы не понимаем и в настоящее время не можем объяснить никакими предположениями. Мы видим только, что либидо цепляется за свой объект и не хочет отказаться от утерянного даже тогда, когда готова замена. Это и есть печаль.

Беседа с поэтом состоялась летом накануне войны. Год спустя разразилась война и разграбила мир его красот. Она разрушила не только красоту мест, по которым проходила, и произведения искусства, которых касалась на своем пути, но сломила даже нашу гордость за достижения нашей культуры, наше благоговение перед очень многими мыслителями и художниками, наши надежды на окончательное преодоление различий между народами и расами. Она осквернила высокую беспартийность нашей науки, выставила жизнь наших влечений в ее полной наготе, высвободила в нас злых духов, которых благодаря продолжающемуся столетия воспитанию со стороны наших благороднейших представителей мы считали надолго укрощенными. Наше отечество она опять сделала маленьким, а иные земли – снова чужими и далекими. Она похитила у нас так много того, что мы любили, и продемонстрировала тленность многого, что мы считали незыблемым.

Не следует удивляться, что наше столь оскудевшее объектами либидо с тем большей интенсивностью сосредоточилось на том, что у нас осталось: резко усилилась любовь к отечеству, нежность к нашим близким и гордость за наши сообщества. Но действительно ли те другие, теперь утраченные блага обесценились, потому что оказались столь непрочными и не готовыми к сопротивлению? Многим среди нас так и кажется, но опять-таки, по моему мнению, несправедливо. Я считаю, что думать так и иметь вид людей, готовых к длительной покорности судьбе, потому что ценное не устояло, – значит чувствовать себя опечаленным утратой. Мы же знаем, печаль, как бы ни была она мучительна, оканчивается самопроизвольно. Если она отказалась от всего утраченного, то поглотила и сама себя, а тогда наше либидо вновь свободно – пока мы еще молоды и полны сил – для замены утраченного объекта новым, по возможности равноценным или более ценным. Стоит надеяться, что и с утратами этой войны произойдет то же самое. Едва лишь мы преодолеем скорбь, как окажется, что наше почитание культурных благ не пострадало от созерцания их хрупкости. Мы снова построим все то, что разрушила война, возможно, на более прочной основе и более долговечными, чем до этого.

Некоторые типы характеров из психоаналитической практики

При психоаналитическом лечении невротика интерес врача направлен на его характер далеко не в первую очередь.