Через две недели после того, как начал Тимофей свою службу на конюшне, артель плотников поставила в монастырской слободке сарай, баню и избу, сложила печи и отец Варавва, не взяв ни малой мзды, освятил и избу, и новый двор, а затем Соломонида по случаю освящения пригласила гостей.

За новым столом, на новых лавках уселись отец Варавва, Евдоким с женой, Соломонида да Тимофей с Костей.

В тот день Соломонида, низко поклонившись, впервые налила сыну и его товарищу хмельного зелья, потому как стал сын добытчиком, определился к делу и перед приглашенными надлежало ему выглядеть хозяином: другого мужика в доме не было, а известно, что без хозяина и дом — сирота.

Вино Тимоше не понравилось — было оно горькое, пахло прокисшим суслом и так ударило в голову, что в глазах поплыл туман, а в ушах — звон. Однако через некоторое время туман пропал, звон утих, а все тело приобрело какую-то лёгкость, будто собрался он взлететь. Сидящие за столом показались столь милыми сердцу, что каждого — даже слезливую Костину мать — захотелось расцеловать, а кроме того, появилось чувство, что вот он — Тимофей Анкудинов, Демьянов сын — и силён, и умён, и собою хорош.

Разговор за столом шёл обо всём: и о ценах на базаре, и о нынешнем добром лете, что и тепло дает в изобилии, и дождями господь не оставляет, и о том, как служится Тимоше у владыки, и о многом прочем, что случилось в Вологде. Только о пожаре, что учинили божедомы, никто не сказал ни слова зачем дурными воспоминаниями праздник портить?

Разошлись гости засветло — не пьяные и не трезвые, поблагодарив напоследок и хозяйку, и молодого хозяина за хлеб-соль.

Тимофей же, вернувшись домой, лёг на лавку и крепко заснул. А утром было ему так тяжко и скверно, как сроду не бывало: болела голова, тошнота подступала к горлу, во рту было столь пакостно, что и слов не подобрать. И не хотелось даже пальцем пошевелить — не то что на конюшню идти. Мать заметила все это, но ничего не сказала; дала испить квасу, да сухую хлебную корку изрядно натерла хреном. Мерзкий вкус во рту хрен с квасом вроде бы и перебил — да не надолго.

Встретившись на конюшенном дворе с другом, Тимофей узнал, что и Костя чувствует себя не лучше. И в первый раз за все время оставили они стойла нечищенными: и у того, и у другого вилы валились из рук, и хотелось только одного — скорее ускакать на речку amp; лежать в тени, под кустом, по очереди купая коней. Так они и сделали — подперли дверь жеребятника колом и уехали на речку. А приехав, загнали коней в воду и завалились под куст. Солнце ещё не припекало и от реки тянуло прохладой, когда вдруг один из жеребят заржал так жалобно и пугливо, будто малое дитя заплакало. От крика этого Тимофей проснулся, а Костя продолжал спать, приоткрыв рот и широко раскинув руки. Тимофей увидел, как все жеребята враз бросились из реки вон, а один — по имени Игрунок — тот, что заржал жалостно — подпрыгивал, будто ему перебили ногу и ступить на неё он не мог. Жеребята сбились на песке у самой воды тесной кучкой и, как показалось Тимоше, со страхом глядели на воду. А хромой жеребенок выскочил на ближний лужок и, низко опустив голову, стал что-то искать в траве.

Тимоша разбудил Костю и рассказал ему о случившемся.

— Сом, должно, — пробормотал плохо соображавший Костя. — Сам знаешь, какие в реке сомы водятся. Иной не то, что жеребенка, бугая — с ног сшибет.

Однако вскоре жеребенок упал в траву и тихо лежал, подогнув левую переднюю ногу. Мальчики присели возле него и стали ласкать Игрукка, а он вздрагивал испуганно и жалостно, и в глазах у него стояли слезы.