|
И через год, когда я куранты сладил и в шатер последнюю шпонку загнал, был бы он мне должен четыре рубли и двадцать восемь копеек, дак он что, хитроныра, измыслил? Нет, ты слушай. Шатёр, говорит, что ты над курантами сладил, то тоже как бы короб, к ним относящийся, а на тот шатер лес тебе владыкой дан, и за тот лес беру я с тебя, Ивашка, три рубли, а остальное делю так: рубль тебе, а копейки — мне. Я на них молебен закажу, чтобы Господь затейку твою не порушил и куранты на звоннице шли исправно. И я тот рубль за четыре дни до полушки пропил. А теперь у меня, брат Костка, и алтына нет. Вчерасъ последний извел. Вот это вино Мокей Силантьич мне в долг поднес.
Иван посмотрел в свою пустую кружку, допил одним глотком, что оставалось в кружке у Кости, и уронил голову на стол. — Подойди ко мне, вьюнош, — вдруг услышал Костя тихий вкрадчивый голос кабатчика Мокея Силантьевича. Костя подошел к стойке и, глядя в маленькие выцветшие глазки целовальника, спросил: — Пошто звал? — Помочь тебе хочу. — Много ли за помощь спросишь? — Как бог даст. — Ну, говори. — Обещал я Кондратию Демьянычу, да приказчику его Акакию Евлампиевичу верного человека в услужение присмотреть. А ты по кабакам не ходишь, отец твой тоже человек доброй, а яблоко, известно, от яблони не далеко падает. А к кому в услужение пойдешь — сам смекай. Костя хоть и юн был, Кондратия Демьяныча Акишева знал. Да и кто не знал его в Вологде! Пожалуй, не было в городе человека богаче и тароватей Акишева. Десять лет назад пожертвовал Кондратий Демьяныч семьсот рублей братии сожженного литвой Ильинского монастыря и на те деньги монахи отстроились, возведя келий и службы, и домы многие. А венцом всего была церковь Ильи Пророка, что на Каменьи. И потому как было не знать человека, который собственным иждивением поставил целый монастырь! Пойдя ко двору Акишева, одного не понимал Костя, почему это жадный и злой на весь свет целовальник вдруг сделался этаким благодетелем? Приказчик Акишева враз смекнул, как и почему оказался Костя у него на дворе. Собирал Акишев обоз с товаром в Москву и нужны ему были в дорогу сторожа и конюхи. Однако платить им купчина не хотел, а даром кто в Москву пойдет за полтысячи верст? Вот и договорился он с кабатчиком, если услышит от кого, что хотел бы какой человек из Вологды идти — присылал бы к нему на двор, к приказчику Акакию Гугнивому, и за каждого того мужика, либо парня будет Акишев должен целовальнику пятак. Акакий — маленький, плешивый и желтолицый — спросил: — За конями ходить можешь ли? И Костя сразу же сообразил, что прозвище у приказчика не родовое, не от отца перешедшее, а собственное, личное. — Так я ж конюхов сын. — Чей же? — А Евдокима я сын, что у владыки на конюшне старшой. — Так это ты, умелый молодец, жеребенка намедни загубил? Костя понурился. Улыбнулся жалко: — С кем не бывает, Акакий Евлампиевич? — У нас не бывает, — прогнусил приказчик. — Не будет, — виновато проговорил Костя. — То мне на всю жизнь наука. — То-то, мотри, парень. У нас за это в кабалу пойдешь. — Поберегусь, Акакий Евлампиевич. — А к коням давно ли приставлен? — Как себя помню, Акакий Евлампиевич. — Ну, помнить тебе себя немудрено — велик ли возраст-то твой? Костя соврал: — Четырнадцать сравнялось. — Не стар, конечно, но и не дитё, в услужение годишься. А в Москву с обозом возчиком пойдешь? — Пойду, Акакий Евлампиевич! И по тому, как быстро и радостно выкрикнул Костя свое «Пойду!», Гугнивый понял, что очень уж хочется парню из Вологды уйти. |
