— Вы очень мило играете, — встретил ее похвалой за кулисами режиссер по окончании спектакля.

— Прекрасно, что и говорить! — подхватил Сергеев.

А в уборной ее уже ждали «свои», на этот раз с Марьей Дмитриевной во главе, решившейся по настоянию младших членов семьи прийти посмотреть дочурку.

— Валечка, умница ты моя! — прошептала старушка и вдруг тихо заплакала, прижимая голову дочери к груди.

— Мамочка! а костюм-то каков на нашей Валентине! Вот что значит знаменитость, какой наряд-то ей соорудили, не поскупилась театральная дирекция, — вскричал Павлук.

Хорошо, что Марья Дмитриевна не смотрела в эту минуту в лицо дочери, а то бы от нее не ускользнул смущенный и растерянный вид девушки. Всем своим Валентина сказала, что наряд Снегурочки у нее «казенный», сделанный театральной администрацией, и теперь она вспыхнула до корней волос за эту ложь.

— А тебе Вакулин цветы прислал! Его самого в театре не было. Зато корзина!.. — тараторил Граня, — это за твое участие в продаже в киоске, а в следующий раз сам приедет и товарищей своих привезет, он говорил мне сегодня, я у него был с визитом. Весь первый ряд займут и хлопать будут. Ах, какой он любезный, завтраком меня угощал! — хвастал Граня.

— А ты бы лучше уроки учил, чем визиты делал! — буркнул на него Павлук.

— Ну, на тебя не угодишь, — обиженно надул губы Граня. — Я и то с Берлингом и графом разошелся и не дружу с ними. А ты все ворчишь.

Граня говорил неправду. Он по прежнему дружил и с Берлингом, и с Завьяловым, и с Стоютиным, но боясь новой вспышки Павлука и исполнения угрозы последнего, не решался сознаться в этом.

XVII

В последнее время Граня ходил мрачный, нахмуренный и сердитый. У Грани не было денег. За это время юноша так привык ощущать в кармане приятное позвякивание монет и шелест ассигнаций, как и привык проводить вечера в веселом обществе богатых друзей где-нибудь или в ложе театра, или в цирке, куда не проникал глаз бдительного гимназического начальства; привык одеваться франтиком, душиться дорогими духами, носить дорогую обувь… Он «тянулся» за богатыми товарищами и подражал их образу жизни и привычкам. Его «часть» растаяла очень скоро таким образом, благодаря подобным требованиям и вкусам; новых ресурсов неоткуда было ожидать, а требования увеличивались с каждым днем, так как привычка бросать деньги на всевозможные удовольствия глубоко пустила свой вредный корень в недра души Грани.

И Граня страдал искренне, упорно…

Приобретение денег являлось теперь ему чем-то вроде мании. Он думал о них, бредил ими. Правда, оставалась еще нетронутая материнская часть (Лелечкины деньги были уже дружно разделены и не менее дружно растрачены им и Валентиной, благо она сама предложила их), но Граня не решился бы ни за что беспокоить мать с подобной просьбой.

А его друзья, Берлинг, Завьялов, Стоютин, невольно усиливали мучения Грани.

— Лоранский! — едем прокатиться сегодня! — говорили то тот, то другой из них. — Жорж тройку нанял! Прелесть, что за лошадки!

— Не хочу! одни поезжайте! — мрачно отказывался Граня и с завистью следил за товарищами, которые собравшись в кружок, оживленно совещались по поводу новой прогулки.

— Да что ты сквалыжничаешь? — посмеивался над ним тот же Берлинг. — Всем известно, что наследство получил, а он скупится… — насмешливо добавлял он.

— Хорошее наследство! нечего сказать! — закипал неожиданным гневом Граня. — Разве это наследство? Не стоило и брать-то его, только раздразнили им, несчастным сделали… — изводился он.