|
И так изо дня в день, из недели в неделю… Это был ужас, небесная кара, сущее божье проклятье! Я, однако, сдерживался. «Любовь, – думал я, – ожесточает их против воли». И старался не слышать, не обращать внимания, глядеть на их представление, как на кукольный театр, не принимать их слова близко к сердцу… Я решил, что со временем скорбь завянет, как сорванная роза, и, чтобы страдать как можно меньше, хранил свое молчание, как сокровище. Пустые мечты, с каждым днем уводившие меня все дальше от счастливой доли тех, кто рожден для легкой дороги, и как только бог позволил вам укорениться в моем воображении! Я страшился захода солнца как огня и бешенства; зажечь лампу на кухне около семи вечера для меня было самой мучительной работой за весь день. Все напоминало мне об умершем сыне – тени, разгорание и затухание пламени, ночные звуки, эти ночные звуки, которые слышны еле-еле, но у нас в ушах отдаются как удар железом по наковальне. Тут же, в трауре, как воронье, сидели три женщины, безмолвные, как трупы, угрюмые и насупленные, как пограничная стража. Порой я заговаривал с ними, пытался сломать лед. – Холодная стоит погода. – Да… Мы снова все замолкали. Я не отступал. – Сеньор Грегорио вроде раздумал продавать мула. Видно, он ему зачем-то нужен. – Да… – Вы на реку ходили? – Нет… – А на кладбище? – Тоже нет… Вывести их из этого состояния не было никакой возможности. Столько терпения, как на них, я в жизни ни на кого не тратил ни до, ни после. Делая вид, будто не замечаю их странности, я хотел избежать скандала, но он все равно разразился, неотвратимый, как болезни и пожары, как восход солнца и как смерть, – сдержать его никому было не под силу. Самые страшные трагедии подбираются к людям незаметно, сторожким волчьим шагом и жалят внезапно и исподтишка, как скорпион. Я мог бы нарисовать их, словно они все еще сидят передо мной, – на губах горькая ехидная усмешка отлюбивших женщин, взгляд сквозь стены уставлен в пространство за много миль от дома. Жестоко тянулись минуты, слова звучали как с того света… – Ночь спустилась. – Видим… Сова, наверно, сидела на кипарисе. – Та ночь была такая же… – Да. – Было немного позднее… – Да. – Коварный ветер еще летел над поляхми… – … – Блуждал в оливах… – Да. Молчание колокольным гулом снова наполнило комнату. – Где сейчас летает тот ветер? – … – Тот коварный ветер! Лола, помедлив, ответила: – Не знаю… – Наверно, улетел к морю! – Губя детишек… Раненая львица так не оскалилась бы, как моя жена. – Рожаешь – как гранат, лопаешься! А зачем? Чтоб ветер унес роженое? Поплатишься ты за это! – Если б подземная вода, что по капле сочится в болото, могла затопить тот ветер!
(12)
– Знаю тебя, как облупленного! – … – Тело твое мозглое ненастья боится! – … – И летнего солнца! – И декабрьской стужи! – Для того холила я мои груди, твердые как кремень? – Для того холила мой рот, свежий как персик! – Для того принесла тебе двоих детей, чтоб они пережить не смогли ни скока лошади, ни ночного сквозняка! Она бесновалась, как одержимая всеми чертями, визжала и ярилась, как дикая кошка… Я молча сносил справедливый укор. |
