– Может, у нее были веские причины, – ответила Луиза. – Часто бывает, долго не знаешь истинных причин, а порой и вообще никогда. Ты думаешь, раз она ушла, значит, с тобой что-то не так. Потому и мучаешься.

– Конечно, со мной что-то не так, – ответил Дионисио, положив голову Луизе на роскошное темное плечо. – Со мной это вечно. Думаю, что все прекрасно, все сделал абсолютно правильно, а потом вдруг небо рушится, и я во мраке. – Он взглянул на распятие на стене и продолжил: – Значит, со мной что-то не так, настолько, что ни у кого не хватает духу мне сказать. Ты-то хоть скажешь, Луиза?

Гладя волосы на его груди, Луиза нетерпеливо вздохнула и поцокала языком – так чернокожие обычно выражают неодобрение.

– Тебя любят все, кроме тебя самого, – сказала она. – Вот и все, что с тобой не так.

– Да я ни на что не гожусь. Учусь ненавидеть себя и чувствую, что тронулся умом. Знаешь, проснусь ночью, а подушка насквозь мокрая от слез. И снится сплошной ужас: хочу Анике отомстить, режу ее на кусочки, насилую, вышибаю ей зубы, просыпаюсь мокрый от пота, словно мул, колотит всего. Утром прихожу в класс раньше учеников, стою на кафедре и чувствую – сейчас опять заплачу. Домой вернусь – мечусь, как угорелый, пока замертво не падаю; за рулем – не вижу, куда еду, как-нибудь точно с обрыва грохнусь. И что мне делать, когда окончательно свихнусь?

Луиза прочла ужас в его глазах и проникновенно сказала:

– Дио, ты просто приходи сюда и разговаривай со мной. Я здесь такого наслушалась! Многим, кто приходит в бордель, постель совсем не нужна. Они хотят выплакаться и поговорить. Я не против, это входит в обслуживание.

Лицо Дионисио растерянно вытянулось.

– И мне постель не нужна, – сказал он. – Но ты не думай, я заплачу. Мне просто хочется обнимать тебя и чувствовать твое тепло. Мне тогда не так плохо.

Потом в баре Дионисио распростерся на столе среди пустых стаканов. Он выпил достаточно, ощущение утраты притупилось, он был на грани оцепенения.

В бар вошел здоровяк Симон Эстесо, явно искавший неприятностей. За остановившийся взгляд и перекошенный ножевым шрамом рот его прозвали Мордоворотом.

Мордоворот посвятил себя культу собственной дури; он был из тех, кто цепляется к типам еще здоровее и задирает их, пока не получит по физиономии, а потом бахвалится победой в драках, хотя каждому ясно, что хвастун проиграл по всем статьям.

Мордоворот слышал истории про Дионисио и его неуязвимость; он даже не удосужился найти повод прицепиться.

– Говорят, ты назвал меня сукиным сыном? – заорал он, хватаясь за табурет.

Потенциальная жертва абсолютно равнодушно приподняла голову, мутно глянув сквозь пьяную дымку. Слова у нее выговаривались нечетко:

– Зачем говорить? Все и так знают.

Мордоворот испустил безумный вопль и грохнул Дионисио табуреткой по спине. Потрясенный бордель замер в ожидании. Пару секунд не происходило ничего. Дионисио поднялся и мрачно уставился на Мордоворота. Сдерживая гнев, как человек, которого необъяснимо предали, Дионисио процедил:

– Сукин ты сын, отец твой – осел, а сам ты – мул, потому что мать твоя – кобыла, которая каждому давала на себе покататься!

Даже Мордоворот растерялся и не знал, что предпринять. Мадам Роза уже собралась вмешаться, пусть разбираются на улице, но тут Дионисио отшвырнул стол и двинулся на Мордоворота.

Последовала самая грандиозная, пожалуй, заваруха, что когда-либо случалась в борделе за пределами столицы. Кажется, несколько человек пытались оттащить Дионисио, но тот оседлал Мордоворота и лупил кулаком в пол, в ослеплении ярости считая, что колотит противника по голове. Многим не терпелось посмотреть, как Мордоворот получит по заслугам, и они оттаскивали тех, кто оттаскивал Дионисио.