— Ну так и двухтысячный год принадлежит к двадцатому столетию. — Я выключила «Матрицу», и на экране появилась отвратительно ухмыляющаяся физиономия непрестанно гримасничающего, вертящегося в разные стороны и хихикающего молодого человека из рекламы одной из смертельно-убийственных для кариеса, стоматита, пародонтита и перхоти жвачек, который предлагал пластиковозубой красотке обменять эту самую чудо-жвачку на чудовищное количество «обыкновенной». Глупая девочка ухмылялась и отказывалась от высокой чести точно так же, как это делал неподражаемый Иван Васильевич Бунша, когда Жорж Милославский говорил ему: «Садись… царем будешь!» — «Ни за что!»

— Идиотизм… — пробормотала я и легким нажатием пальца стерла паясничающую парочку с экрана; промелькнула голая задница и, наконец, когда я переключила, кажется, на НТВ, на экране появился строгий черно-белый римский профиль, выполненный в традициях реалистической школы Министерства внутренних дел, и голос диктора отчеканил:

— Как сообщила пресс-служба ФСБ, позавчера из заключения действительно бежал один из самых знаменитых российских киллеров, которому инкриминировали причастность к ряду громких заказных убийств, бывший офицер ФСБ Алексей Орловский, известный в криминальных кругах под кличкой Генрих. Тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения, уроженец…

— А он ничего, — лениво сказала я. — Красивый. И имя-то какое — Алексей Орловский. Как будто граф.

— Красивый… граф… — проворчала тетушка, — эти красивые графы всю страну на уши поставили… демократы… просто колумбийский наркокартель, а не страна.

Я рассеянно покачала головой, особенно не вслушиваясь в бормотания дражайшей родственницы. Эти лирические отступления из серии «во всем виноват Чубайс» во многом были навеяны достаточно частым общением тети Милы с нашей ближайшей соседкой Олимпиадой Кирилловной Докукиной, уже упоминавшейся сегодня.

Эта последняя являла собой классический тип бой-бабы и даже фамилией своей напоминала свирепую чеховскую героиню из рассказа «Последняя могиканша», которая, как помнится, кричала своему затюканному мужу через весь дом: «Досифе-ей! Ступай от меня мух отгонять!»

И меня нисколько не удивило, что она бросила сковородкой в соседа дядю Петю, который тоже, откровенно говоря, не был агнцем, а гнал самогон и продавал его любителям дешевых спиртных напитков.

При этом, как то бывает не так уж и редко, являясь основным потребителем своей продукции.

При этом оба упомянутых жильца были отъявленными коммунистами, но если Олимпиада Кирилловна всегда голосовала за Геннадия Андреевича Зюганова, то дядя Петя называл себя ортодоксальным коммунистом-сталинистом, причем оперировал именно таким красочным политическим термином. Когда же — по ряду причин — он не мог выговорить слово «ортодоксальный», то заменял его красочной матерщиной в адрес властей и КПРФ, членов которой считал изменниками, мерзавцами, уродами и ренегатами.

Фамилий же, скажем, Гайдара, Чубайса или тем паче Бориса Ельцина он выговорить вообще не мог, потому что сразу начинал брызгать слюной в смеси с неразборчивой грязной руганью.

К слову, когда он узнал, в честь кого назван наш кот Боря, то громогласно объявил во дворе, что удавит его при первой же встрече (то бишь кота, хотя Б.Н. он удавил бы с несравненно большим удовольствием, если бы только мог позволить себе такую роскошь).

На это тетя Мила сказала, что еще одно подобное заявление — не говоря уж о каких-то действиях — приведет только к тому, что дядя Петя отправится в КПЗ по обвинению в торговле самогоном.

Аргументы оказались исчерпывающими: сосед «базар» прикрыл.