В глубине дворика, за кустами, в окружении щелястых сараев – еще один дом, одноэтажный. Явно нежилой – окна заколочены, крыша просела. Нет, не может быть… Оглядываюсь. Ну, если не он, то где тогда двадцатый? На всякий случай иду в сторону развалюхи. Что-то бесшумно мелькает над самой головой. Бумажный самолетик. Кто запускал? – верчу головой: непонятно. Единственная версия – из того самого окошка (снова пустого). Ну-ну.

Делаю несколько шагов в сторону и вынимаю из грязи приземлившийся самолетик. Уже взяв в руки, понимаю, что в нем странного – он из старой, желтой совсем, газеты. С ума сойти: “Атмода”!

Осторожно разворачиваю (все равно рвется): да, русская “Атмода” (первая полоса), номер от 4 сентября 1989 года. Десять лет мне было… Бласт фром зэ паст.

А ведь это и правда дом номер двадцать – с забитыми окнами (и пустым дверным проемом, за которым темень). Даже табличка сохранилась – ржавая насквозь. Черт, значит, то ли я напутал, то ли Тина… Нет, погоди, она сказала: седьмая линия, дом двадцать, так? Так. Значит, не мой косяк. Только от этого не легче… Чего теперь делать?

Дьявол, хоть кого бы спросить…

И тут – замечаю. У порога дома двадцать – нехилая лужа, в луже плавает кораблик. Бумажный. Тоже желтый, из старой газеты. Что за сюр…

Осторожно поднимаю, стряхивая воду. Это вообще какая-то порнуха, порнушная газета… О, какая замечательная фотка. Вторая полоса. На обороте первая. “Давай!” А, ну конечно. Не менее знаменитое в своем роде латвийское издание. Дата?.. 25 мая 1995-го.

Вздрагиваю – начинает протяжно, громко, квакающе орать ворона на ветке соседнего дерева.

Тут я осознаю, что мандражу. Я ничего не понимаю, и хотя бояться пока вроде нечего – но инстинктивная тревога, оказывается, уже некоторое время тихонько резонирует из района диафрагмы, и сейчас резонанс дошел до сознания. Я опять верчу головой, пялясь в густеющие на глазах сумерки, – но все так же тихо и пусто в голых кустах, между распадающимися сараями, в доме.

Дом. Номер двадцать. Раззявленный проем, из которого несет мочой. Мне совершенно туда не надо.

Но ведь это же не просто так – эти газетки. То, что кораблик плавал в луже у самого входа.

Четвертое сентября восемьдесят девятого, двадцать пятого мая девяносто пятого. Эти даты должны что-то означать? Что произошло в эти дни? Бесполезно… Тина.

Что, блин, за шутки, Тина?.. (…Разговаривала с Яценко… Не было никакой секты…)

Я перешагиваю лужу, перешагиваю порог. Опять в потемки лезть… Дико охота (рука непроизвольно тянется к пластырю). Но потемки вовсе не такие густые – свет, пусть слабый, проникает и сквозь дыры в крыше, и сквозь щели между досками на окнах. Видно мусор на полу, отдельно взятую велосипедную раму. Прихожую видно, две двери – два проема, вернее: тоже без дверей.

Хрустит – преувеличенно громко в тишине – дрянь по ногами. Остро пахнет сыростью, плесенью. Нет, три проема. Но в том, что прямо – совсем глаз выколи (кладовка-подсобка? сортир?). Направо или налево? Допустим, направо. Когдатошняя большая комната, потолок с одного угла рухнул. Снег на полу. Пусто.

Слева, видимо, была кухня: осталась огромная ржаво-облупленная плита с разбитым стеклом духовки и антикварными чугунными конфорками в форме раструбов, ржавая же раковина (на полу, вверх ногами). Стол. На столе – что-то. Делаю шаг – бумажная панама. Из газеты.

В полутьме я еще не разбираю, из какой, но вдруг понимаю, что за газета там должна быть: нацбольская “Генеральная линия”. И что это все должно означать.

Кого – означать.

Я способен понять тех, кто держал его за клоуна.