— Ну, — сказал я, — это уж преувеличение. Нат останется. И еще Стоукли Джонс. Если только как-нибудь вечером не сломает шею, спускаясь по лестнице.

— Ты говоришь так, будто это смешно.

— Вовсе не смешно, — сказал я. Да, это было совсем не смешно.

— Тогда почему ты не бросишь?

Теперь начал злиться я. Она меня оттолкнула и сжала колени, сказала мне, что уезжает, когда мне уже не просто хотелось ее видеть, а необходимо было ее видеть… она бросила меня черт знает в какое дерьмо, и — здрасьте! — все дело оказывается во мне. Все дело оказывается в картах.

— Я НЕ ЗНАЮ, почему я не бросаю, — сказал я. — А почему ты не можешь найти кого-то еще, кто позаботился бы о твоей матери? Почему эта ее подруга, ну, Рованда…

— Ри-ОН-да.

— …не может о ней позаботиться? Я хочу сказать, разве твоя вина, что твоя мать пьяница?

— Моя мать не пьяница! Не смей называть ее так!

— Но ведь с ней что-то неладно, если ты из-за нее хочешь бросить университет. Если это настолько серьезно, значит, что-то очень неладно.

— Рионда работает, и ей надо заботиться о собственной матери, — сказала Кэрол. Ее гнев угас. Она говорила устало, безнадежно. Я помнил смеющуюся девушку, которая стояла рядом со мной и смотрела, как ветер гонит по асфальту обрывки призыва голосовать за Голдуотера, но эта была будто совсем другая.

— Моя мать — это моя мать. Заботиться о ней некому, кроме меня и Йена, а Йен и в школе-то еле-еле справляется. И ведь в запасе у меня Коннектикутский университет.

— Тебе нужна информация? — спросил я ее. Голос у меня дрожал, хрипел. — Так я дам тебе информацию, нужна она тебе или нет. Идет? Ты разбиваешь мне сердце. Вот тебе ИНФОРМАЦИЯ. Ты разбиваешь мое дерьмовое сердце.

— Да нет, — сказала она. — Сердца же очень крепки, Пит. Чаще всего они не разбиваются. Чаще всего они только чуть проминаются.

Ну да, да! А Конфуций говорит, что женщина, которая летает вверх тормашками, приземляется головой. Я заплакал. Самую чуточку. Но это были слезы, никуда не денешься. Главным образом, полагаю, потому что я был захвачен врасплох. И ладно! Может, я плакал и из-за себя. Потому что был напуган. Я проваливал — или был под угрозой провалить — все зачеты, кроме одного, один из моих приятелей намеревался нажать на кнопку «ВЫБРОС», а я никак не мог бросить играть в карты. Когда я раньше думал об университете, мне все представлялось совсем иначе, и я был в полном ужасе.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — сказал я. — Я люблю тебя. — Тут я попытался улыбнуться. — Немножко добавочной информации, хорошо?

Она посмотрела на меня с выражением, которого я не понял, потом опустила стекло со своей стороны и выбросила сигарету на асфальт. Подняла стекло и протянула ко мне руку.

— Иди сюда.

Я сунул свою сигарету в битком набитую пепельницу и скользнул по сиденью к ней. В ее объятия. Она поцеловала меня и посмотрела мне в глаза.

— Может быть, ты любишь меня, может быть, нет. Я ни за что не стану отговаривать тебя меня любить, это я могу тебе сказать — ведь любви вокруг так мало. Но у тебя в душе полная неразбериха, Пит. Из-за занятий, из-за «червей», из-за Эннмари и из-за меня тоже.

Я хотел сказать, что это вовсе не так, но, конечно, было именно так.

— Я могу поступить в Коннектикутский университет, — сказала она. — И если с мамой наладится, я поступлю туда. А нет, так я могу заниматься полузаочно в Пеннингтоне в Бритджпорте или пойти на вечерние курсы в Стредфорде или Харвиче.