Баламут не был силен в фехтовании и поэтому не стал воевать. Он просто-напросто присоединился к ним и принялся остервенело рубить свой шатер саблей и стрелять в него из пистолетов. Затем вообще разошелся – первым ворвался в свое пристанище, забросил наложницу с умопомрачительным пупком себе на плечи и, крича по-таджикски: "Я убил Аладдина! Я убил Аладдина!" – выбежал из шатра и был таков.

Бежать с тяжелой ношей было тяжело (она была полненькой, эта дамочка с утопленным пупком), но долго не пришлось. Услышав впереди ржание, он бросился к стреноженным животным, не на шутку испуганным ярким огнем, охватившим шатер ("Моя лампа..." – еще подумал Аладдин, увидев отблески огня на лошадиных фигурах). Две минуты спустя он, пригнувшись, уже скакал во весь опор по колючей облепиховой роще, не жалея ни лошади, ни своих колен, ни лежавшей на них наложницы.

* * *

...Ночь они провели в небольшом известковом гроте, найденном в верховьях одного из ущелий, спускавшихся к озеру. А утром Аладдин загрустил. Наложнице эта грусть показалось странной – ведь она сделала все как надо? И даже лучше, чем когда-либо?

Но Аладдин грустил из-за того, что ему не удалось осуществить задуманное – найти медеит и вынуть с его помощью из Худосокова его тлетворную душу.

Не зная, что делать, наложница принялась расчесывать свои длинные до плеч волосы – она знала, что хозяину нравиться наблюдать за этим действом. Неторопливо расчесавшись, очистила гребень, подошла к выходу из грота и выбросила вычесанные волосы. Утренний бриз подхватил их и, немного покрутив в воздухе, бросил на цветущую облепиховую веточку. Аладдин, вышедший вслед, вздрогнул – волосы наложницы сели на колючку рядом с прядью Волос Медеи! Она трепетала на ветру – вот-вот сорвется...

Баламут не медлил – для Волос Медеи им была еще в Багдаде приготовлена маленькая, плотно закрывавшаяся золотая коробочка (по рассказу Черного он знал, что Волосы Медеи имеют обыкновение исчезать на свежем воздухе). Вынув коробочку из кармана, он бросился к облепиховой ветке, схватил прядь, спрятал в коробочку и лишь потом приступил к анализу своих ощущений. Но все обошлось – душа его осталась на месте.

– Фу... Пронесло! Не надышался! – обрадовался он и фривольно запел: "Какие девочки в Париже, черт возьми..."

* * *

В Багдаде было все спокойно. Мамуля Аладдина, вырвавшись из объятий сына, сделала вид, что чрезвычайно расстроена:

– В чем дело? – без обиняков спросил Аладдин.

– Твоя Будур спит с Березовичем вторую неделю...

– Неужели кто-то покусился на эту пи... пиранью? – удивился сын. – Не поверю, пока сам не увижу.

Аладдин направился во дворец и к своему глубокому удовлетворению застукал шейха Березовича в объятиях жены.

– Я думал, тебя убили... – кисло сказал Березович из Магриба, спрятав свои тощие ноги под одеялом. – Вот сволочи! Ведь клялись, что утопили тебя обезглавленного в озере.

– Да ладно тебе, сочтемся, – сказал Аладдин и дернул шнурок звонка. – Как тебе Будур?

Березович из Магриба не успел ответить – в спальню ворвались стражники. Через полчаса он был по самый подбородок вкопан в землю в хайете – внутреннем дворике для отдыха.

Поздним вечером к нему пришел Аладдин. Он накрыл голову шейха большой медной воронкой, соблюдая всяческую осторожность, кинул щепотку Волос Медеи в ее горлышко и тут же накрыл его серебряным кувшином. Ровно через минуту кувшин мелко задрожал и даже стал горячим. Еще через минуту к Аладдину вышла мать. Она принесла кусок воска, и скоро душа Худосокова был запечатана. Понятно, что одним воском дело не обошлись. Ранним утром Аладдин пошел к серебряных дел мастеру, и тот надежно запаял горлышко кувшина.