Я вышел на станции Темь в зеленый вечерний сумрак. Оглянулся — никого, только я и моя тень, длинная и острая, тянется по платформе, в конце которой горит одинокий желтый фонарь. Я спустился по железным ступенькам, тень съежилась, юркнула в высокие заросли вдоль тропинки, ведущей к храму.

Справа от могил, как когда-то, светилось окошко в кирпичном островерхом домике. А напротив, на паперти под колокольней, сидел, сгорбившись, кто-то в черном, голова опущена. Сердце у меня похолодело, но я подошел, с неимоверным усилием отрывая ноги от земли, встал напротив. Согнутая в дугу старушка подняла белое — мертвое, показалось — лицо и сказала нараспев:

— Глянь, глянь, Гога с Магогой идет!

Ага, понятно. От сердца несколько отлегло. Обернулся я — и впрямь почудилось: меж ветвями тень проскользнула.

— Бабушка, это кого же вы так обзываете?

— А вы покайтесь, ироды!

Вот несчастная… а может, как раз и счастливая в полном беспамятстве, а у меня частичное, ни туда, ни сюда… Я подкрался к окошку, священник оторвался от книги, узнал, кивнул. Потом, подумавши, подошел к окну и открыл обе створки.

— Добрый вечер. Как вас звать, батюшка?

— Здравствуйте. Отец Владимир.

— Вон там старушка на паперти с ума сошла.

Он вгляделся.

— Это наша Анисьюшка, в Теми живет, по ночам иногда приходит. В уме она повреждена, это правда, но безобидна. Не хотите войти, Максим Николаевич?

— Я на минутку. У меня к вам просьба.

— Пожалуйста.

— В прошлую нашу встречу вы сказали, что я в мае приходил на исповедь.

— Верно, приходили.

— Как мне смутно представляется, после исповеди следует причащение.

— Да. После полного покаяния.

— Я не причащался?

— Нет.

— Почему?.. Отец Владимир, я ничего не помню. Мне необходимо вернуть себя! О каких грехах шла речь?

С минуту, наверное, он пристально всматривался мне в лицо, наконец сказал:

— Главное: гордость и любострастие. И еще: вас волновала черная магия.

— О, Господи! У меня была связь с молоденькой девушкой.

— Вы желали эту связь разорвать. И мы договорились с вами: коль скоро это случится, вы придете к причастию.

— Но раз я твердо решил… или я был неуверен в себе?

— В сомнении, я бы сказал. Даже в смятении чувств.

— Вот. Отец Владимир, кто-то все разорвал — убил эту девушку.

— Убил?

— Я ищу его.

— Правильно. Я молюсь за вас, Максим Николаевич.

Молиться-то молится, а причаститься Святых Тайн не предлагает. Тоже правильно: я с тех пор успел еще одну связь завязать, с Надеждой. Я сказал:

— Про любострастие я понимаю, батюшка. А что такое гордость?

— И это понимаешь, — сказал он вдруг на «ты» и как-то значительно. — Зачем ищешь убийцу?

— Чтобы… ваша правда — чтобы наказать.

— Это и есть гордость — следование не Божьему Промыслу, а своей плотской воле.

— Как же угадать Промысел?

— В смирении сердца, милый. Поставь себя ниже всех.

— Да, да, ниже всех, хуже всех…

— Зачем «хуже»? это не нам решать. Опять в тебе гордость говорит, потеря простоты, а стало быть — любви.

— Это очень глубоко, отец Владимир, это надо обдумать.

— Обдумай. Только суд не верши.