Он вспомнил, как она запрокидывала голову и восклицала:

— Ох уж эти англичане! Они не умеют любить! Когда ты подрастешь, Арман, я столько расскажу тебе об этом!

Но когда он подрос, чтобы разбираться в таких материях, его потрясающей, обожаемой француженки maman уже не было в живых. Ему было семнадцать лет. Он живо помнил, как смотрел на вазу с весенними цветами в гостиной — комнате, которая отчасти была ее собственной, и думал, что они тоже умрут и их красота уйдет так же, как и она. Арман не упрекал своего отца за то, что он снова женился. Он понимал, как невыносимо пусто и одиноко стало в доме, где смеялась и играла его красавица мать. Он чувствовал, что похож на нее больше, чем на отца, и что она имела все основания называть его «мой родной французский малыш».

Примерно год после ее смерти ему было невыносимо думать о ней. Он не говорил по-французски и не слушал, когда по-французски говорили другие; но со временем боль потери притупилась, он стал дорожить всем, что напоминало о ней, каждым ее словом, которое помнил. Все вернулось к нему: словечки, короткие восклицания, остроумные идиомы, всегда его забавлявшие.

Трясясь по дорогам ее родной земли, он чувствовал присутствие матери рядом с собой.

Через десять дней он подъехал к Парижу. Погода стояла превосходная, теплая, но с легким ветерком, отчего даже полуденная жара не томила духотой. Арману уже не терпелось добраться до места назначения. У него не было определенных планов, он понятия не имел, что будет делать, и все же вдруг его одолело неудержимое желание скорее попасть в Париж. Он жаждал приступить к своей задаче, готов был вгрызаться в нее зубами.

В среду вечером он ехал прямой длинной дорогой, ведущей в деревню Сен-Дени. Замерцали первые звезды, поднималась луна. Арман вынул из кармана часы: без четверти десять. И всадник, и его конь устали. Давно следовало бы пообедать и отдохнуть, но Арман горел нетерпением и решил остановиться на ночлег в Сен-Дени, откуда до Парижа останется всего двадцать пять миль.

Места вокруг прекрасные: роскошная зелень, огромные деревья, волнистая линия холмов.

В деревне Арман нашел гостиницу; как он и ожидал, она была маленькая, бедно обставленная, однако чисто прибранная. Хозяин проворно подал ему ужин и бутылку вина.

Утолив голод, Арман заглянул в конюшню: как там его конь, хорошо ли его почистили и постелили ли ему соломы. О коне позаботились, и Арман прогулялся по деревенской улице, с удовольствием разминая ноги после долгой езды. Улица вывела его на дорожку, мощенную булыжником. Шла она вдоль высокой стены.

Это была невероятно высокая стена, футов двенадцать, с железными пиками поверху для защиты от нежелательного вторжения. Но оказалось, что препятствие не столь уж неодолимо: стена местами разрушилась, и в проломы спокойно могла пройти лошадь, а то и с повозкой. От нечего делать Арман залез на обвалившиеся камни и по мягкому ковру из сосновых иголок и мха вошел в сад.

За обвалившейся стеной он предполагал увидеть разрушенное шато, каких встретил уже немало, проезжая по стране; но сквозь редеющие деревья было видно только небольшое озеро с искусственным водопадом. Оно светилось серебристым блеском, который он заметил еще с дороги. Подойдя ближе, Арман разглядел плотину и догадался, что за ней будет еще озерцо, а потом, вероятно, еще и еще.

Слева от водопада стоял небольшой павильон, построенный в стиле греческого храма; молочно-белый мрамор от времени приобрел оттенок слоновой кости. Вокруг колонн обвивались розы. Полная луна освещала эту волшебную картину. Стояла абсолютная тишина, если не считать тихого плеска воды и дыхания ночного парка.

Арман замер, пораженный красотой пейзажа и каким-то странным предчувствием.