Сотни мечей засверкали в свете луны — мабдены приветствовали своего повелителя.

— Слава Эмергину! Слава Эмергину из рода Эмергинов!

И возрадовались люди, и заплакали, обнимая друг друга. Даже сидхи Гоффанон и Ильбрик — подняли свое оружие, приветствуя Эмергина.

Жестом руки Дева Дуба указала на Корума, что так и стоял на краю поляны.

— Ты — Корум, — сказала Дева Дуба. — Ты спас Верховного Правителя и ты принес людям Дуб и Овена. Ты — защитник мабденов.

— Да, меня называют так, — ответил Корум сдавленным голосом.

— Долгою будет память о тебе, — сказала Дева. — Счастье же твое будет кратким.

— Я знаю об этом, — вздохнул Корум.

— Ты готов принять свою судьбу, Корум, и я благодарю тебя за это. Ты спас Верховного Правителя и тем позволил мне сдержать свое слово.

— Так значит все это время ты спала в Золотом Дубе и ожидала этого дня? спросил Корум.

— Да, я спала, и я ждала.

— Но какая сила удерживала тебя в этом мире? Скажи мне, о, Дева Дуба! Что это за великая сила?

— Это сила обета.

— И только она?

— Разве нужно что-то еще?

Дева прислонилась к стволу огромного золотого дерева и исчезла. Серебряный Овен исчез вместе с нею. Золотое сияние стало гаснуть. Дуб растворился в ночной тьме. Ни его, ни Серебряного Овена, ни Девы Дуба смертные больше никогда не видели.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

АРФА ДАГДАГА

Радостно возвращались мабдены в Кэр-Малод. Еще бы. С ними шел сам Верховный Правитель. Люди танцевали и пели. Лица Гоффанона и Ильбрика, двух славных сидхи, светились улыбкой.

Лишь Корум был печален, так как помнил горькие слова, сказанные ему Девой Дуба. Он шел последним во лесу, последним вошел и в королевские покои.

Радость затмила умы, и люди не видели того, что Корум опечален. Они приветствовали и восславляли его, но Принц не замечал их.

Начался пир. Заиграли сладкозвучные мабденские арфы.

Корум, сидевший меж королем Маннахом и Медбх, часто прикладывался к кубку, надеясь таким образом развеять грустные мысли.

Гоффанон и Ильбрик сидели рядом (Ильбрик, скрестив ноги, сидел прямо на полу). Король Маннах обратился к карлику-сидхи:

— Откуда ведомо тебе заклинание, о, Гоффанон?

— Я не знаю ни одного заклинания, — ответил Гоффанон, смахнув с губ капли меда. — Я доверился памяти нашего народа. Этой песни я и сам никогда не слышал. Сама собою слетала она с моих уст. Я пытался дозваться до Девы Дуба и до странствующего духа Эмергина. Слово же мне было подсказано самим Эмергином, с него-то и началось превращение.

— Дагдаг… — задумчиво произнесла Медбх, не заметив, что Корума при этом передернуло. — Древнее слово. Наверное, это имя, верно?

— Не только имя, но и звание. Впрочем, у этого слова значений много.

— Это имя сидхи?

— Не думаю, — пусть обычно его и связывают с сидхи. Дагдаг не единожды водил сидхи на бой. По меркам сидхи я юн, я участвовал только в двух из девяти великих битв с Фой Мьёр. В мое время имя Дагдага вслух уже не поминали. Причины этого мне неизвестны, правда, о нем ходили странные слухи — Дагдаг, мол, однажды предаст наше дело.

— Предаст? Надеюсь, не этой ночью?

— Нет, — нахмурившись, ответил Гоффанон. — Конечно, нет. — Он поднес к губам златопенный кубок.

Джерри-а-Конель подошел к Коруму.

— Что ты так невесел, друг мой?

С одной стороны, Корум был благодарен Джерри за то, что он заметил его скорбь, с другой — ему не хотелось портить другу праздник.